Точно так же все знают, что она продает и покупает краденые вещи, но ни дневные, ни ночные обыски не приводят ни к чему.

Так она «борется за жизнь», за этот несчастный остаток преступной жизни.

Бьется как рыба об лед, занимается мелкими преступлениями и гадостями, чтобы достать на жизнь себе и на игру своему «сожителю».

Ее заветная мечта — вернуться в Россию.

Она закидывала меня вопросами об Одессе.

— Я думаю, не узнаешь ее теперь.

И когда я ей рассказывал, у нее вырвался тяжкий вздох:

— Словно о другом свете рассказываете вы мне… Хоть бы глазком взглянуть…

— Софье Ивановне теперича незачем возвращаться в Россию, — обрывал ее обыкновенно Богданов, — им теперь там делать нечего.

Богданов, сосланный на Сахалин за убийство.

Этот «муж знаменитости» ни на секунду не выходил во время моих посещений, следил за каждым словом своей «сожительницы», словно боясь, чтобы она не сказала чего лишнего.

Это чувствовалось, — его присутствие связывало Блювштейн, свинцовым гнетом давило, — она говорила и чего-то не договаривала.

— Мне надо сказать вам что-то, — шепнула мне в одно из моих посещений Блювштейн, улучив минутку, когда Богданов вышел в другую комнату.

И в тот же день ко мне явился ее «конфидент», бессрочный богадельщик-каторжник К.

— Софья Ивановна назначает вам рандеву, — рассмеялся он. — Я вас проведу и постою на стреме (покараулю), чтоб Богданов ее не поймал.

Мы встретились с ней за околицей:

— Благодарю вас, что пришли, Бога ради, простите, что побеспокоила. Мне хотелось вам сказать, но при нем нельзя. Вы видели, что это за человек. С такими ли людьми мне приходилось быть знакомой, и вот теперь… Грубый, необразованный человек, — все, что заработаю, проигрывает, прогуливает! Бьет, тиранит… Э, да что и говорить?

У нее на глазах показались слезы.

— Да вы бы бросили его!

— Не могу. Вы знаете, чем я занимаюсь. Пить, есть нужно. А разве в моих делах можно обойтись без мужчины? Вы знаете, какой народ здесь. А его боятся: он кого угодно за двугривенный убьет. Вы говорите, — разойтись… Если бы вы знали…

Я не расспрашивал: я знал, что Богданов был одним из обвиняемых и в убийстве Никитина и в краже у Юрковского.

Я глядел на эту несчастную женщину, плакавшую при воспоминаниях о перенесенных обидах. Чего здесь больше: привязанности к человеку или прикованности к сообщнику?

— Вы что-то хотели сказать мне?

Она отвечала мне сразу.

— Постойте… Постойте… Дайте собраться с духом… Я так давно не говорила об этом… Я думала только, всегда думала, а говорить не смею. Он не велит… Помните, я вам говорила, что хотелось бы в Россию. Вы, может быть, подумали, что опять за теми же делами… Я уже стара, я больше не в силах… Мне только хотелось бы повидать детей.

И при этом слове слезы хлынули градом у «Золотой ручки».

— У меня ведь остались две дочери. Я даже не знаю, живы ли они, или нет. Я никаких известий не имею от них. Стыдятся, может быть, такой матери, забыли, а может быть, померли… Что ж с ними? Я знаю только, что они в актрисах. В оперетке, в пажах. О, Господи! Конечно, будь я там, мои дочери никогда бы не были актрисами.

Но подождите улыбаться над этой преступницей, которая плачет, что ее дочери актрисы.

Посмотрите, сколько муки в ее глазах:

— Я знаю, что случается с этими «пажами». Но мне хоть бы знать только, живы ли они, или нет. Отыщите их, узнайте, где они. Не забудьте меня здесь, на Сахалине. Уведомьте меня. Дайте телеграмму. Хоть только — живы или нет мои дети… Мне немного осталось жить, хоть умереть-то, зная, что с моими детьми, живы ли они… Господи, мучиться здесь, в каторге, не зная… Может быть, померли… И никогда не узнаю, не у кого спросить, некому сказать…

«Рокамболя в юбке» больше не было.

Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях.

Слезы, смешиваясь с румянами, грязными ручьями текли по ее сморщенным щекам.

О, проклятый остров, где так много горя!

«Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею».

Такой увидел А. П. Чехов на Сахалине легендарную Соньку Золотую Ручку. Дело было в 1890 году. Книга Чехова Остров Сахалин вышла в 1895-м — лет тридцать спустя эффектную цепочку «мышиных» уподоблений теоретики из Литцентра конструктивистов назвали бы «локальным приемом».

Впрочем, Софья Блювштейн, урожденная Шейндля-Сура Соломониак (1846–1902), и впрямь была маленькая. «Рост 153 см. Худощавая, лицо рябоватое, волосы русые, карие подвижные глаза, нос умеренный с широкими ноздрями, губы тонкие, рот овальный, бородавка на правой щеке». Таков сухой язык полицейского протокола.

На процессе 1880 г. перед журналистами предстала «женщина невысокого роста, лет 30. Она, если не красива теперь, а только миловидна, симпатична, все-таки, надо полагать, была прехорошенькой пикантной женщиной несколько лет назад. Округленные формы лица с немного вздернутым, несколько широким носом, тонкие ровные брови, искрящиеся веселые глаза темного цвета, пряди темных волос, опущенные на ровный, кругловатый лоб, невольно подкупают каждого в ее пользу. Это лицо, немного притертое косметикой, румянами и белилами, изобличает в ней женщину, вполне знакомую с туалетным делом»[2].

Известный российский юрист и ученый-криминолог И. Мацкевич объясняет столь разнящиеся описания Золотой Ручки ее невероятной способностью к перевоплощению, пишет о ее «чрезвычайной обольстительности» и притягательности в сочетании с «сексуальной ненасытностью». Другие считают, что Сонька, отнюдь не идеальная красавица, обладала даром гипнотического воздействия.

Фотопортрет Софьи Блювштейн из книги графа Амори.

Так или иначе, сохранились фотографии той или иной степени достоверности и ретуши, как и более или менее подробные описания подвигов Соньки Золотой Ручки. В пересказе они не нуждаются — но не так-то просто отделить в них вымыслы от фактов.

Софье Блювштейн приписывают невероятные по дерзости и хитроумию воровские операции и организацию целых преступных сообществ, щедрость к бедным в духе Робин Гуда и лихие кутежи… Замечательны детали: традиционное и почетное воровское прозвище «Золотая Ручка»[3] Сонька, дескать, получила потому, что отрастила очень длинные ногти, под которыми было удобно прятать украденные бриллианты. В походах по ювелирным магазинам ее сопровождала ручная обезьянка, обученная незаметно проглатывать драгоценные камни; после было достаточно поставить зверьку клизму. На одесском Привозе Сонька бросала деньги в толпу бедняков, вояжировала по европейским столицам и обольщала аристократов, бежала с сахалинской каторги и погибла в двадцатых годах от рук чекистов…

Эпоха благоприятствовала легенде: роковые женщины и гипнотизм в сочетании с криминальными страстями были в моде. Свою лепту в миф о Соньке внесли и газетчики, и литераторы, и кинематографисты. Внес собственный вклад и Ипполит Павлович Рапгоф (1860 — после 1922), беллетрист, музыкальный деятель и сценарист, оставшийся в неблагодарной памяти потомков как «граф Амори». Это и роман Сонька Золотая Ручка: Жизнь и приключения знаменитой авантюристки Софии Блювштейн (1915), и сценарий нескольких серий кинематографической эпопеи Сонька Золотая Ручка (1914–1916), по мнению исследователей — «наиболее яркого примера авантюрно-приключенческого жанра в русском дореволюционном кино»[4].