Шурка лежал на печке, где у него своя библиотечка, щеки его все в слезах. «Как непонятно, – думал он, – был веселый шутник Веня, ничего такого горького внешне в нем не было и вдруг – застрелился. Выходит, в каждом из окружающих кроме видимой жизни есть такое, о чем можно не знать, но именно оно управляет поступками и жизнью человека».

Ему вспомнилось почему-то, как он работал на делянке за старицей, когда они валили осокори для досок на крышу и пол для дома, как наловили вместе на яички муравьев почти полное ведро карасей, а потом наварили ухи на всю артель. Тогда еще Шурка опростоволосился. Когда садились есть уху в круг на разостланный большой брезентовый плащ, Шурка в приподнятом настроении от того, что именно он сегодня кормилец, так как наловил столько карасей, сказанул:

– Чего вы все как татары в шапках сидите за столом?

После его слов воцарилась мертвая тишина, а потом лесную поляну огласил дружный хохот, потому что единственный татарин, всеми уважаемый степенный Равиль, сидел и ужинал без головного убора, а все русские – в фуражках.

Равиль только сверкнул по-молодому озорно одним своим карим глазом, а второго Шурка не увидел, он был завязан белой тряпкой.

– Эх, голова садовая, – сказал Венька чуть позже, – сначала думай, потом говори, а то ведь влопался.

И вот теперь Веньки нет.

Пришедшая за пахтонкой Нюра Сисямкина сказала:

– Сейчас, с утречка, ходила в Тяголовку к Машурке за овечьими ножницами, там в рытвине так много уток диких, сроду такого не было.

– Дак вчера открытие охоты было в Ильмене, городские канонаду устроили, – откликнулся отец Шурки, выходя из своей шорни, – вот они и попрятались по укромным местам.

– Я тоже разок видела, они хитрые, садятся ближе к дворским, чтобы не выделяться, – подтвердила Катерина.

– Что, Шурка, слабо тебе со своей тулкой?

– Отец, будет тебе. Зачем парня будоражишь, – возразила мать Шурки.

Но Шурка уже загорелся: «Мать честная, у меня один патрон всего заряженный, заряжать некогда, успеют распугать. Рискну!».

Через минуту выводил из сарая велосипед. «На рамке» с седла он педалей не доставал.

– Поосторожней, кругом там люди, скотина, – беспокоилась Катерина.

– Ладно, мам, маленький, что ли?

Шурка выехал со двора. Доехал он быстро. Уток заметил сразу. Их было много, десятка три.

«Чирки, – определил с досадой Шурка, – хотя бы одна кряква была».

Он решил подъехать как можно ближе.

Утки не взлетели. Они потихоньку несколькими табунками спешили уплыть за изгиб рытвины – прятались, не поднимались на крыло, очевидно, напуганные пальбой в Ильмене.

Шурка положил велосипед и хотел разломить одностволку, чтобы вложить патрон. Однако это ему не удалось, запал боек и, высунувшись маленьким язычком, стопорил ствол. Погнувшись, он заклинил намертво.

Наставив отвертку на упрямый язычок, Шурка ударом ладони по рукоятке пытался выпрямить боек. Это ему удалось, но он, неловко повернувшись, ткнул стволом о велосипедную раму. Металл звякнул – этого было достаточно, чтобы утки шумно взлетели и нестройно подались к Ильменю.

Шурка отбросил отвертку, положив ружье на траву, лег рядом. Он решил, что потерпел неудачу и принял ее спокойно. Но странное дело: утки вернулись. Прошелестев огромной стаей над Шуркой, они сели метрах в сорока от прежнего места, под обрывом.

Он встал, зарядил ружье и пошел, пригнувшись, к обрыву. Уток было много, это он видел, когда они летели. Но то, что он обнаружил, подкравшись к обрыву, его изумило! Такого скопления чирков в одном месте он никогда не встречал.

Шурка спокойно улегся на краю обрыва. До уток было метров тридцать. Выбрал тщательно место для локтя, примяв для этого кустики пырея. Взвел потихоньку курок, чтобы не щелкнуть.

Под Шуркин резкий свист утки суматошно поднялись с воды, и он выстрелил, не целясь, не в какую-то одну, а наугад – в кучу.

Он разочарованно смотрел на добычу: на воде неподвижно лежали всего три утки и один подранок – нырок скрылся, как поплавок, под водой. Невесть откуда взявшийся сарыч, не снижаясь, закружил над ними.

– Классный выстрел, – совсем неожиданно прозвучало над ухом у Шурки.

Он оглянулся. За его спиной сидел Андрей Плаксин.

– Хуже не бывает. Дробь мелкая, только прошелестела по крыльям, не взяла. И далековато было, – уныло отозвался Шурка, – я думал, что не менее десятка будет – их же туча сидела.

– А я давно за тобой следил, но, чтобы не мешать, молчал, хотел посмотреть, как ты стреляешь, – отчего-то радостно докладывал Андрей.

– А как оказался здесь?

– Я за Гнедым пришел, вон он спутанный, отец послал.

– Эх ты, – удивился Шурка, – а я Гнедого и не видел.

– Не видел? – еще больше удивился Андрей. – Уток видел, а Гнедого нет?

– Нет, – подтвердил Шурка, – одни утки были в голове.

– Ну ты, Дерсу Узала, даешь! А вдруг это был бы не Гнедой, а Амба?

Два дня дядька Сережа самозабвенно трудился: рисовал красками портрет Пушкина. В сенцах на сундуке, обшитом цветастой клеенкой, разложены кисти и краски. На стуле лежал уже законченный портрет. Шурка сел на порог сеней и восторженно следил за движениями дядькиной левой руки.

– Зачем тебе второй портрет? – спросил он.

– Попросила бабка Прасковья нарисовать. Сегодня обещала прийти.

Вон уже идет.

…Большими потрескавшимися и темными, как корневище, руками бабка Прасковья взяла на колени в голубой рамке портрет. По-детски вслух удивилась:

– Как это… несколько строчек, линий и – вот он, Пушкин!

Лицо ее, клеклое и серое, делается строгим и печальным:

– Сережа, а это он написал про пиковую даму? Очень хочется почитать, ты достань мне книжицу, а? Мне Германа жалко, а старуху нет. Достань. Я несколько раз слыхала по радио, как он поет, а вот почитать хочется про него самой, бедняжка он.

Сняла с головы белый в горошек платок, осторожно завернула портрет.

– Спасибо тебе, Сереженька, за подарок.

Направилась к калитке. Остановилась, о чем-то задумавшись, вернулась к порогу:

– Ты, Сереженька, береги свои способности, это редкость редкостная. За мои восемьдесят лет у нас только два таланта случились: Коля и Ванечка Рожковы. Теперь музыканты, в Москве али в Ленинграде, Евдокия сказывала, живут. Может, и у тебя талант. Редкость редкостная.

– Кто такие Рожковы? – спросил Шурка у Сережи.

– Уже дядьки пожилые, я их видел в позапрошлом году, с филармонией к нам приезжали. Интересные. Когда все чужие артисты уехали, они остались на побывку, а жить негде, родных уже нет никого. Первую ночь ночевали в клубе, потом мама к себе позвала. Они с отцом потом сидели выпивали и так здорово играли на балалайке и баяне, что страх. А на другой день сильно были грустными и оба плакали.

– Почему?

– Ходили на могилки и не нашли, где мать лежит. Все изменилось. Ни креста, ни какой приметины.

…Дядька Сережа быстренько собрал краски и понес в погребицу.

Он в последнее время все делал быстро. И тому есть причина. Наступавшая осень несла перемены в их дом. Алексей женился на приехавшей учительнице. У нее казенная квартира от школы, он собирался перебраться туда. А дядька Сережа неожиданно для всех успешно сдал экзамены в строительный институт и через неделю уезжал на учебу в Куйбышев.

Шурка грустил, хотя не сразу и сказал бы отчего. Что-то менялось в его жизни, уходило безвозвратно.

Из избы вышла баба Груня:

– Ты что пригорюнился, а?

– Да так.

– Приходи вечером, будем читать книжку про Мюнхгаузена, чудная такая.

– Хорошо, приду, баб!

С приездом Верочки Шурка на некоторые вещи стал смотреть по-иному. С легкой руки Валентины Яковлевны его в прошлом году записали в танцевальный кружок, и там он стал солистом. Теперь он танцевал национальные танцы. Все шло хорошо, ему нравились костюмы, дотошное изучение разных движений незнакомых танцев, радостный всплеск аплодисментов, которыми всегда награждали танцоров. С танцевальной группой он уже был в Покровке, Кулешовке, выступали под открытым небом на полевых станах.