Ошкуренные и подсушенные осокори привезли на распиловку за поллитровку водки; отец сходил к чайной и подрядил одного бойкого парня и на грузовике все за два раза доставили.

Пилорама – первая серьезная машина в жизни Шурки. Правда, он бывал на ческе шерсти в промкомбинате, где по кругу ходит флегматичная буланая лошаденка, приводя в движение механизмы, бывал на паровой мельнице. Но это же не сравнить с тем, что он увидел. В огромном деревянном сарае, стены которого были сбиты из широченных досок, стояла загадочная машина, хотя и черного цвета, но очень похожая на большого кузнечика. Механизмы машины, затягивающие в себя бревна, похожи были на ноги кузнечика с высоко поднятыми коленками. И визг, и скрежет пилы тоже чем-то отдаленно напоминали этих сельских повсеместных обитателей.

На пилораме царил запах дерева. Вороха опилок, весь воздух в сарае пропитаны лесом, песком, Самаркой. Шуркины осокори лежали уже под навесом справа от тележек, катающихся по рельсовой дороге. Команда из трех человек: Василия Федоровича, Степана Синегубого и Шурки ждала своей очереди. «Все как на паровой мельнице: очередь и опилки вокруг, как мука, лезут за шиворот», – подумал Шурка и засмеялся.

– Ты чего, Шурк, развеселился? – спросил отец.

– Да так, я вспомнил, как мы с дедом на мельнице ждали своей очереди, сидя в телеге на мешке с пшеницей-белотуркой. Впереди нас лошадь у дядьки сорвала шапку с головы, он перепугался, еле отобрал шапку – завязка между зубов у лошади зацепилась узлами, и он просил у лошади отдать, а хозяин лошади матерился.

– А чего ж он матерился? – лениво переспросил Синегубый.

– А чтоб завязки нормальные были у шапки.

– Хорош мужик. Его б к нам на фронте старшиной, цены б не было, – констатировал Синегубый и, чуть помолчав, снова спросил Шурку: – Ну как, это братское кладбище нравится?

– Какое? – Не понял Шурка.

– Ну, пилорама? Жили-были деревья. Раз – и нет их, есть опилки и доски. Доски постоят два десятка лет и сгниют. Все прахом полетит. А были деревья: зеленые, птицы в них пели.

– Чего ты, Степан, голову дуришь парню, делать нечего? – строго сказал Шуркин отец.

Шурка опешил от рассуждений Синегубого. У него тоже такая мысль была. Она обожгла его там еще, на делянке, когда пилили с Веней эти самые осокори. Но тогда, глядя на жизнерадостного Веньку, он отогнал эту мысль как глупость, подумав, что такое может прийти в голову только случайно и не взрослому. Шурка же хотел быть взрослым. Но вот и Синегубый, воевавший, раненый, контуженный, закаленный, тоже думает об этом.

– На, Шура, будешь подсоблять класть бревна на катки и подавать на распил, – отец протянул толстый с кольцом вверху лом. – А ты, Степа, близко к машине не подходи, от греха подальше, здесь твоим глазам видней, тут будешь.

Василий решил все осокори прогнать на «двадцатку» для теса на крышу.

Без рукавиц работать ломом, да таким тяжелым, было непривычно, но Шурка при каждой загрузке старался делать все ловко и ритмично.

Ему нравились отточенность и определенность движений. Но он быстро понял, что надолго его не хватит – выдохнется.

– Дядя Вась, у вас дома беда, – с ходу выпалил Колька Зинин, появившийся в широком проеме ворот пилорамы, там, где начинались рельсы узкоколейки.

– Говори, – властно сказал Любаев.

– Ваша Надюха объелась белены, я спотыкошки прямо к вам, тетя Катя послала, ее всю колотит.

«То куриной слепоты наберет, то вот теперь белена… Эх, Надюха, Надюха», – только и успел подумать Шурка.

– Бесамыга такая, – обронил Василий. – Степан! Тут без меня с Шуркой продолжите дело? Мне идти надо.

– Отчего же не продолжить? Продолжим… – отозвался тот.

Любаев, поменяв лом на бадик, ушел.

Головачев этой осенью подрядился на пару с Гришей Ваньковым сторожить бахчи в Ревунах. Ревуны – это цепь озер за поселком Красная Самарка в сторону Малой Малышевки.

Говорят, что Ревуны – бывшее русло отступившей от этих мест влево Самарки. Разбухающие весной от полой шальной воды, соединяясь в единую реку, они шумят и ревут, неся мутные потоки до тех пор, пока там, в верховьях Самарки, на чистом степном просторе, иссякнет запас водной лавины.

И станут Ревуны на лето тихим убежищем для уток, выпи, лысух и всякой мелочи, летающей, порхающей и бегающей. И будут глядеть из-под крутых берегов через заросли на небо озера своими тихими сузившимися зрачками.

…Больше всего нравилась Шурке дорога на бахчи в Ревунах. Чаще всего в гости к деду Шурка добирался на велосипеде. Путь не длинный, но не из легких: за Самаркой песчаные дороги особенно тяжелы, колеса вязли в песке, и часто приходилось останавливаться. Но зато какие подарки щедро дарила дорога. После моста, когда Шурка ехал из Утевки, едва взобравшись на крутой берег Самарки и еще как следует не успев насладиться простором, избытком синевы неба и воды, нырял он в глубокий овраг, дорога пересекала его строго поперек, обрамленная слева старым лесом, а справа – талами, скрывающими ответвление дороги на лесной кордон в Моховом.

На одном дыхании дорогу через овраг Шурке одолеть еще не удалось. Каждый раз он преодолевал его пешком. После прохладного песчаного оврага вновь подарок – большущий песчаный плешивый курган. Здесь, на подъезде к кургану, Шуркина душа каждый раз вздрагивала, и он начинал невольно озираться, как бы пытаясь найти опору, за которую он, зацепившись, удержался бы и не упал в какую-то пропасть, которая так или иначе связана у Шурки со словом вечность. Эта опора сама собой появлялась лишь только тогда, когда он вплотную подъезжал к кургану и переставал его видеть издали; вблизи курган закрывали деревья, дедушкин шалаш на бахче, предметы быта, омет, заботы разные… Только здесь уходило ощущение, что он завис где-то, на каком-то ненадежном канате над бездной, и она его готова проглотить.

…Совсем другое дело дорога назад с бахчей в Утевку. Шурка любил, миновав овраг, выбраться на ровное место, где он намеренно брал резко влево к Баринову дому. Перед глазами возникало удивительное зрелище: внизу слева направо от Покровки и, оставляя слева от себя Утевку, уютно лежала, как домашняя кошка, река Самарка, поросшая по берегам чаще всего осинником и талами. Подсвеченные золотистым песком, воды ее отражали и излучали добрый свет и солнечную радость.

Село Покровка – прямо под Шуркой, с высоты птичьего полета можно смотреть на красивую, облитую лучами закатного солнца церковь. Утевка – там, далеко, за Самаркой, за полоской леса, за редкими прямыми столбами дыма рыбацких костров, до нее километров пять, но церковь хорошо угадывалась. В отличие от Покровской, купол ее – светлый, кряжистый – излучал такую светоносную волну, что она ощущалась физически.

Когда Шурка стоял здесь наверху и видел эту манящую даль, коршуна, реющего в свободном полете там, внизу над Самаркой, ему иногда казалось, что стоило только неосторожно шевельнуть руками и он тоже воспарил бы над этим простором. Что чудо заложено где-то здесь, оно во всем, что его окружало, и была только совсем незаметная грань, которая вот-вот нарушится, и тогда все, признав это чудо, начнут ликовать, как ликовало Шуркино сердце…

Было еще одно чудо в этих Шуркиных местах: незамерзающий родник, который выходил из-под кручи вниз к Самарке, не поддаваясь самым лютым морозам.

В Утевке и около нее мало берез, считанные единицы, а здесь, начиная с Баринова дома, стояли вначале колки берез, а затем они переходили в сплошной березовый лес! К этому Шурка привыкнуть не мог.

…Шурка на бахче второй день один – взрослые уехали домой.

Дядя Гриша – на какую-то комиссию, дедушка – за продуктами, но почему-то задержался.

Шурка решил сварить суп из добытой вчера кряквы. Сев на чурбачок и поставив у ног тазик, он начал ощипывать задеревеневшую тушку.

Залаял Цыган. Шурка обернулся: со стороны оврага из зарослей выходили двое, оба с ружьями. У одного, смуглого – ружье в руках. Шурка метнул взгляд на шалаш, там лежала его одностволка. «Не успеть, – мелькнула мысль, – рядом уже… что же ты, Цыган, прозевал, подвел?» Незваные гости подошли к Шурке, и он враз успокоился. По всему было видно, что это серьезные охотники. У обоих были рюкзаки, каждый опоясан, набитым богато патронташем.