Через какое-то время грудь прорезала мучительная боль, дышать стало трудно, и пришлось остановиться. За ним, по крайней мере, здесь и сейчас никто не гнался.
Смекнув, что стоит посередине дороги, освещаемой мягким лунным светом, Глеб заставил себя уйти в тень и тяжело опустился на большой камень около одного из зданий. Если бы не смертельная опасность и усталость, валившая с ног, он мог бы решить, что перешел из мира средневековья в сказку. От нелепых домов-избушек не осталось и следа. По обеим сторонам дороги горделиво тянулись ввысь роскошные строения, напоминавшие небольшие дивные дворцы из детских фантазий. Зловоние сменилось благоуханием клумб вокруг домов, а тишина переросла в пение цикад и что-то еще, на что он поначалу не обращал внимания.
Через какое-то время слух привык к звукам, и Глеб смог разобрать голоса людей, а по их дружному хору можно было сказать, что они пели. Слышно было плохо, что указывало на дальнее расстояние до их обладателей. Глеб поднялся и, помявшись с минуту, двинулся в их направлении.
По мере того, как он шел, стараясь не выходить из-под выступавших балконов, пение нарастало. Мальчика не покидало ощущение, что мелодия была ему знакома. Лишь пройдя еще и, наконец, различив отдельные слова, он узнал песню, которую затягивал просящий выпивки Пран.
Похоже, это как-то было связано с праздником, о котором шла речь в трактире, а, значит, и с посредником, в присвоении непонятного звания которого его так несправедливо обвинила принцесса Клея. Хотя, сказать по правде, он уже и сам не был уверен насчет себя. Одни утверждали, что он таинственный радужник, и из-за этого ненавидели и боялись до полусмерти. Другие настаивали, что он выдавал себя за не менее одиозного посредника, смеялись над ним, сами же обвиняли во лжи и грозили всевозможными расправами.
Глеб даже не знал, какое из обвинений сулило большие беды, и был убежден лишь в том, что ни одно из этих слов не имело к нему ни малейшего отношения. Но должно же было существовать то, из-за чего возникала сама мысль об его «радужничестве» и «посредничестве»?
Глеб задумался. С лицом, вроде бы, все было в порядке, с телом тоже. Оставалось только так и непонятое, несмотря на все его объяснения, никем его появление. Глеб отказывался верить, что эти люди не знали, что такое самолет. Поначалу, когда принцесса Клея обозвала его летающей лодкой, он подумал, что ослышался, или же что она пошутила. Однако общее настроение не располагало к смеху, а из последующего разговора стало ясно, что это даже не местное прозвище такого обычного средства передвижения, каким был самолет.
Попадание в город лишь еще более запутало его историю. С одной стороны, здешние виды и общение с посетителями трактира показало, что это место разделяло атмосферу дворца, что исключало наличие здесь сумасшедшего дома, на что он так надеялся. Но также выходило, что общая «средневековость» не была напускной, о самолетах действительно ничего не знали, а его появление и объяснения вполне могли принять за нечто, совершенно чуждое местным.
Как бы то ни было, в условиях, когда все отказывались признавать в нем того, кем он был на самом деле — обычным подростком с потерпевшего крушение самолета, — единственным выходом казалось не оставлять попыток на сбор информации. А наиболее доступным способом получения таких сведений было общение или, по крайней мере, нахождение среди людей.
Обдумывая все это, Глеб не заметил, как обогнул поворот и оказался на огромной площади, в которую раздалась дорога. Какое-то время он по инерции шел вперед, и лишь когда тени домов, которые его укрывали, предательски отошли в стороны, он осознал, что еще несколько шагов, и он врезался бы в выросшую перед ним толпу.
Поначалу Глебу хотелось вновь рвануть к своим покровителям, так надежно оберегавшим его от лунного света и преследователей, но затем, смекнув, что все стояли к нему спиной и даже и не думали оборачиваться, он успокоился.
Народу на площади действительно было много, и, хотя он видел лишь несколько десятков людей, обращенных к нему спиной и не позволявших разглядеть полную картину, мощный рев голосов спереди, насколько это было возможно, в ритм напевавший всю ту же мелодию, убедительно объяснял, куда делись горожане. Все они были тут, покачивались, словно маятник, под свою странную песню и чего-то ждали. Даже на расстоянии, не подходя к ним вплотную, Глеб чувствовал эту наэлектризованную напряженность, напоминающую глухой гул пчелиного улья, зашедшегося в едином, лишь ему самому понятном, порыве.
Какое-то время он просто стоял и, вслушиваясь и заодно высматривая королевских стражников, решал, как быть дальше. Все его существо старалось не разорваться между стремлением войти в гущу толпы, чтобы узнать, к чему этот странный ритуал, так не подходивший под слово «праздник», которым его нарекли в трактире, и желанием бежать, найти темное место и забиться в самый дальний его угол, выжидая окончания погони и первых лучей солнца, словно они могли расщепить на атомы охватившую его тьму.
Пока он раздумывал, спины перед ним немного разошлись, словно образовывая специальный путь для него. Глеб еще раз огляделся по сторонам, убедился, что опасности нигде не было видно, и нырнул в толпу, готовясь мягко расталкивать преграду в виде людей локтями.
К его удивлению, оказалось, что люди не стояли вплотную, и вполне можно было пройти между ними, попутно исподтишка разглядывая их.
Оказалось, что его догадки были верны — на площади действительно собрался весь город. Здесь были и бедняки, и откровенные оборванцы в лохмотьях, и под стать своим пышным платьям выпятившие грудь богачи. То тут, то там взгляд выхватывал детей, с опаской жавшихся к родителям. Необычным было и то, что большая часть людей стояла маленькими кучками по несколько человек, что и позволяло Глебу ловко продвигаться вперед. Поглядев на них какое-то время, до него дошло, что эти группки были ничем иным, как семьями, должно быть, вместе пришедшими на праздник.
Постепенно все изменилось. Люди кучковались все теснее, и вскоре Глебу действительно приходилось вклиниваться между ними. На него то и дело бросали косые взгляды, а некоторые даже что-то бурчали себе под нос, прерывая пение. Правда, ему сильно помогала форма королевского слуги, завидев которую недовольные тут же смолкали. Но полностью надеяться на одежду было глупо, и Глеб для отвода глаз затянул слова уже выученной им наизусть песенки.
Внезапно толпа оборвалась, и он чуть было не врезался в выросшего прямо перед ним королевского стражника. Тот стоял лицом к нему, опираясь одной рукой на длинное копье и наставив на него хмурые глаза. Убегать было бессмысленно, и Глеб, правда, без особой надежды успеть, потянулся было к кинжалу, но вовремя спохватился, заметив, что охранник, похоже, не имел ничего против него. Он просто расслабленно стоял, используя копье скорее как посох, чем оружие, а то, что Глеб поначалу принял на угрожающий взгляд, оказалось скучающим взором, которым тот периодически одаривал всех перед собой.
В нескольких шагах, по обе стороны от стражника, застыли его товарищи с точно такими же копьями и выражениями на лицах, а за ними, на равном удалении, еще и еще другие. Иногда какой-нибудь из охранников требовал особенно настырных успокоиться и, если это не помогало, угрожающе бряцал копьем. Они явно были тут, чтобы обеспечивать порядок. Все, как на подбор, рослые и здоровые, они были подобны скалам, о которые безуспешно разбиваются подступающие волны.
Опасности, по крайней мере, если не высовываться, не было, и Глеб, немного успокоившись, осмотрелся.
Сражники образовывали круг, с внешней стороны которого во всех направлениях раздалась толпа. Внутри круга был установлен небольшой каменный помост, в центре которого была аккуратно сложена куча хвороста, а сбоку от нее стоял с головы до пят облаченный во все белое старец. С удивительной для своего возраста резвостью крутясь вокруг хвороста, он воздевал руки к небу и затягивал песню своих слушателей, стараясь перекричать их и донести голос до самых дальних уголков людского моря.
