Старик с сомнением покачал головою. Удочку он положил на откос и надел на крючок наживу.

— Чего ты хочешь? — спросил он наконец.

— Ты индеец из племени ута?

— Да.

— Арапин все еще вождь индейцев ута?

— Да.

— Отведи меня к нему.

— Не могу, — сказал индеец. — Арапин приказал мне быть здесь, рыбачить и следить за теми, кто пристает по реке. Но подожди, скоро тебя поведут к нему.

Послышался приятный и монотонный свист. Водяная курочка тяжело поднялась с места и пересекла реку, бороздя волны своими висящими лапками.

Старик опять принялся удить.

Скоро зашелестели сухие листья от легких шагов. Показалось два индейца. Рыбак сказал им что-то, указывая на отца д’Экзиля. Те сделали ему знак следовать за ними. Наступила уже ночь, когда они прибыли в лагерь, расположенный у устья реки. Над озером показалась луна, огромная и красная. Отражения ее плясали в ряби, образуемой волнами вокруг тростника, росшего у берега.

На лужайке, растянувшись в линию, высилось штук тридцать высоких конических палаток. Перед только что зажженными огнями взад и вперед проходили тени.

Провожатые привели иезуита к самой высокой палатке. Один из них вошел в нее, затем через несколько минут вышел, сделав ему знак войти.

Два индейца были в этой палатке. Один из них, маленький и старый, съежившись, почти невидимкой сидел в углу. Другой сидел перед складным столом и при свете масляной лампы читал, делая заметки в записной книжке, номер "New-York Spectatora". Это был Арапин. Знаком попросил он иезуита подождать, пока кончит чтение.

На нем были сапоги со шпорами, серые брюки и темный сюртук. Очень белый воротник рубашки высовывался из черного галстука a la doctrinaire. Волосы синеватого отлива, заплетенные в косы, закрывали уши. На лбу у него была узкая полоска из меха выдры, поддерживавшая диадему из белых перьев, служившую знаком верховного командования.

Он важно захлопнул памятную книжку, сложил газету и взглянул на иезуита.

— Кто ты и чего хочешь? — спросил он.

— Я католический священник и желал бы среди вас исполнять свою священническую миссию.

— Ты американец?

— Нет, француз, — ответил отец д’Экзиль.

— Садись, — сказал, указывая ему скамеечку, Арапин.

Он подумал с минуту.

— Нам никогда не приходилось радоваться, когда мы давали приют людям с таким цветом кожи, как у тебя. Но я тем не менее согласен исполнить твою просьбу, с тем, однако, что, когда я признаю это нужным, я могу взять свое разрешение обратно.

Иезуит поклонился.

В темном углу палатки послышалось какое-то ворчание. Отец д’Экзиль смутно видел там старого индейца, который зашевелился.

— Что такое, Чопи? — повернул голову Арапин.

Индеец подошел к своему господину и сказал ему что-то на ухо. У Арапина вырвался жест изумления. Глаза его блеснули.

— Как твое имя? — спросил он иезуита.

— Отец Филипп д’Экзиль, — спокойно ответил монах.

— А! — задумчиво сказал Арапин.

Улыбка удовольствия раздвинула губы маленького старичка.

— Чопи, — приказал Арапин, — принеси-ка мне то, о чем ты мне сейчас сказал.

Глаза иезуита свыклись с темнотою палатки и позволили разглядеть в глубине какой-то грубый шкаф. К нему подошел Чопи, отпер, порылся в связках бумаг и, взяв одну из них, вернулся к столу.

Арапин стал внимательно пробегать бумаги.

— Отец Филипп д’Экзиль, — сказал он, наконец, — ты был осужден моим братом и предшественником Уакара, в заседании его суда, на смерть — 24 января 1854 году, пять лет тому назад?

— Да, я, — сказал отец д’Экзиль.

— Приговор, — продолжал Арапин, — записанный моим здесь присутствующим делопроизводителем, Чопи, был тебе объявлен первый раз в Соленом Озере в 1854 году стараниями Уакара, а во второй раз я послал тебе извещение об этом в 1856 году. Ты не получил ни одного из этих извещений?

— Я оба получил.

— А! — произнес Арапин.

Видно было, что этот столь спокойный человек с трудом скрывал свое изумление.

— И ты все-таки возвращаешься? — спросил он.

— Возвращаюсь.

— Может быть, осужденный заочно, ты рассчитываешь опротестовать этот приговор и потребовать вторичного суда?

Иезуит сделал неопределенный жест.

— Это твое право, — продолжал, все более и более изумляясь Арапин. — А мой долг созвать экстренно совет, который решит, надо ли отсрочить вынесенный против тебя пять лет тому назад приговор, отменить его или немедленно привести в исполнение.

— Я в вашем распоряжении, — сказал отец д’Экзиль.

И он принялся спокойно читать номер "New-York Spectatora", оставленный на столе.

Между тем Арапин продолжал наводить справки в досье, отдельные бумаги которого Чопи подавал ему по мере надобности.

— Хорошо, — произнес он, окончив.

Он зажег свою короткую трубку.

— Труби в рог, — сказал он Чопи.

Маленький делопроизводитель вышел. Раздался мрачный призыв сирены. Иезуит слегка вздрогнул. Арапин улыбнулся.

— Я созываю совет, — объяснил он. — Чопи, подай мне лист номер первый.

— Приговор, осудивший тебя, был вынесен в трибунале, состоявшем из четырех судей и одного делопроизводителя, под председательством моего брата Уакара, да почиет в мире у Отца Небесного, правящего Вселенной, душа его. Из этих шести членов четверо уже умерло. Остаются только Чопи, здесь присутствующий, и Мазоаки. Оба займут в трибунале, который соберется сегодня вечером по твоему делу, свои прежние места. Четверо других членов будут три старейших вождя моих племен и твой покорный слуга, который будет председателем. Хочешь ты сказать что-нибудь?

— Нет, ничего, — сказал отец д’Экзиль, продолжая читать.

Входная пола палатки приподнялась, пропуская одного за другим четырех человек, четырех индейцев, одетых в старое европейское платье. Ничто не могло бы быть смешнее этого тряпья, если бы не серьезная величавость людей, на которых оно было одето. У всех вокруг головы была повязка из выдры с диадемой из перьев. Но тогда как у их вождя диадема была из белых перьев, в их диадемах перья были то белые, то черные. Молчаливые и серьезные уселись они вокруг стола. Заговорил Арапин.

— 24 января 1854 года верховный совет индейцев ута, под председательством брата моего, Уакара, заочно приговорил к смерти отца Филиппа д’Экзиля, французского священника, за то, что он после смерти капитана Геннисона донес американскому правительству на индейцев ута, у которых он был принят с братским гостеприимством. Я думаю, что вы хорошо помните это дело.

Они утвердительно кивнули головами.

— Впрочем, вот и все делопроизводство: Чопи к услугам каждого из судей, кто желал бы ознакомиться с документами.

Один из судей встал. Чопи, в ответ на его вопросы, вполголоса прочел ему несколько бумаг. Судья опять сел.

— Сегодня, — продолжал Арапин, — отец д’Экзиль здесь, в наших руках. Должен констатировать, что пришел он, по-видимому, по доброй воле. Теперь надо решить, следует ли привести в исполнение, отсрочить или аннулировать вынесенный тогда приговор. Прибавляю, что мы связаны выражениями, в которых он составлен. Только новый факт мог бы служить причиною для перемены решения. И вы должны исследовать, не обнаружены ли с 24 января 1854 года новые факты. И тут, мы думаем, осужденный мог бы помочь нам, давая объяснения, которые он вправе дать.

Говоря таким образом, он пристально смотрел на отца д’Экзиля.

— У меня нет никаких объяснений, — холодно сказал иезуит.

— Суд, значит, будет судить по собственным сведениям, — пояснил Арапин. — Просит ли кто-нибудь из вас слова? — спросил он, обращаясь к индейцам. — Говори, Мазоаки.

Поднялся самый старый из судей. Он был так стар, что руки, которыми он опирался о край стола, тряслись.

— Я был членом трибунала 24 января 1854 года, вынесшего приговор, и должен сказать, что тогда я подал голос за смерть. Но теперь я думаю другое. В прошлом году я был послан тобою, Арапин, к истокам Гумбольдта, чтобы купить у Сокопица скот, и я был свидетелем добра, сделанного там человеком, которого мы здесь собираемся судить. Имя его произносится нашими братьями, шошонесами, с благоговением. Я нахожу в этом новый факт, о котором говорил Арапин, и положу белый камень в мешок делопроизводителя.