Аннабель по-прежнему не отвечала.

— На что вы так внимательно смотрите? — встревоженным голосом спросил он.

Не говоря ни слова, она указала на равнину.

В ясном нарождающемся утре виднелось целиком Соленое Озеро. Ощетинившись желтыми парами, озеро пламенело на горизонте.

— Мы два часа были в пути, — неуверенным голосом сказал иезуит. — Никогда не думал, что отсюда можно видеть весь город. Смотрите-ка, вон там место вашей виллы.

Взгляд Аннабель не последовал по тому направлению, по которому старались увлечь его рука отца д’Экзиля. Наступило молчание.

— На что вы смотрите? — спросил он наконец.

В свою очередь она вытянула руку в направлении южной части города.

— На это, — просто сказала она.

— На что?

— На дым.

— На дым?

— Да, на дым из труб.

Действительно, воздух был так таинственно чист, что видно было, как от каждого четырехугольника темной крыши подымался сероватый султан дыма.

— Ну и что же? — спросил отец д’Экзиль.

— Это дым от огня, который зажигается немного ранее семи часов утра для приготовления первого завтрака.

— Первого завтрака!

Пораженный смотрел он на нее. У Аннабель был прежний мягкий голос. Лицо ее было неподвижно.

— Да, первого завтрака. Сегодня моя очередь. А меня не было, чтобы развести огонь для первого завтрака.

Раздался дрожащий голос иезуита:

— И следующий огонь разведете не вы.

— Нет, я.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что я разведу, так как мы только в двух часах ходьбы от города, а огонь к следующему приготовлению пищи должен быть зажжен не раньше одиннадцати часов. Вы видите, что я успею.

Она поднялась, он схватил ее за руку.

— С ума вы сошли! — вскричал он в порыве страшного отчаяния.

Она побледнела.

— С ума сошла! С ума сошла! Ах, как это нехорошо, что вы, такой добрый, употребляете такое слово.

Она повторяла свою грустную жалобу:

— Нехорошо! Нехорошо!

— Простите меня, простите меня, — умолял он, — но в таком случае я схожу с ума! Ах! скажите мне, что это неправда, что это неправда, что это шутка, что я не понимаю. Вернуться, вам, к этому человеку…

— Тсс! — шепнула она.

— Скажите мне, что это неправда. И потом скажите, как это может быть! Разве вы не последовали за мною вчера вечером? А лейтенант Рэтледж, которого вы месяц назад призывали… Разве не для того, чтобы последовать за ним, бежать…

— Он не приехал, — тихо сказала она.

— Он не приехал. Но я приехал, я. И вот я здесь, и вы не хотите следовать за мною!..

— Вчера еще, — сказала она, — я думала, что могу это сделать. Сегодня утром вы спали, а я захотела взглянуть на дом. Теперь я увидела его и чувствую, что не могу. Не надо было спать… Не надо было позволять мне взглянуть на дом.

Отец д’Экзиль был вне себя от горя.

Она повторила:

— Не надо было мне глядеть на дом.

Она обернулась на своего спутника, его, полные слез, глаза были полны слез.

— И плакать не надо, — сказала она.

И так как иезуит не мог успокоиться, у нее вырвался неопределенный жест.

— Я вам говорю, что не нужно плакать, потому что эта женщина, это теперь уже не та, которую вы оплакиваете. Не нужно, не нужно жалеть ее.

Говоря таким образом, она улыбалась такой душераздирающей улыбкой, что горе отца д’Экзиля дошло до предела.

— Несмотря на все, — вскричал он, — я увезу вас!

Она покачала головою.

— Вы не всегда будете около меня, чтобы меня караулить. И тогда, я знаю, что уйду. Видите ли, лучше не обрекать меня на более долгую дорогу и — она опустила голову — более суровое наказание.

— Какой ужас! — вскричал он. — Вы, значит, признаете…

Она ограничилась тем, что ответила:

— Время проходит, а я хожу не очень быстро. Вы это знаете, потому что сегодня ночью сами посадили меня на мула. Я должна покинуть вас.

Он оперся о сосну и не поворачивался. Она видела, что рыдания сотрясали его плечи. Сверкающее солнце медленно подымалось по голубым ступеням тверди небесной.

Тогда она стала спускаться по тропе вниз.

Но не прошла она и ста шагов, как ее заставил остановиться раздирающий крик.

— Аннабель!

Она обернулась. На плоскогорье, на краю бездны она увидела иезуита, простиравшего к ней руки.

В первый раз назвал он ее этим именем, и она услышала его в последний раз.

Когда ровно в восемь часов утра брат Уудроу Брантинг, личный курьер президента Церкви, достодолжным образом вышколенный Гербером Кимбеллом, остановил свою тележку у хижины Коронованного мормона, он крайне удивился, найдя ее пустою. Он подождал больше часа, затем, отчаявшись, решил повернуть обратно и вернуться в Соленое Озеро, чтобы рассказать Кимбеллу о своей неудаче.

Два дня шел отец д’Экзиль по горам и равнинам, направляясь на юго-запад. Была уже совсем ночь, когда он пришел в Прово-ла-Сент, где проспал под открытым небом и откуда ушел на рассвете.

Идя по дороге, соединяющей Нефи и Манти, два города-близнеца, он услышал позади себя шум экипажа.

— Вы едете в Манти? — спросил он человека, правившего лошадьми.

— Дальше, в Филмор.

— Великолепно. Сколько вы возьмете с меня до Филмора? Впрочем, я оставлю вас несколько раньше.

— Восемь долларов.

— Идет.

Через пять минут Мина, освобожденный от своего багажа, весело трусил за тележкой, в которой сидел его хозяин.

На следующий день, через несколько часов после того как они проехали через пригород Манти, они прибыли на берег реки.

— Река Севье, не правда ли? — спросил иезуит.

Возчик ответил:

— Да, река Севье. Там есть брод.

Тележка остановилась. Отец д’Экзиль слез и принялся нагружать Мину.

— Вы меня покидаете? — спросил мормон.

— Да.

— Вы идете, конечно, на восток?

— Нет, на запад, к озеру.

Мормон покачал головою.

— Вас это удивляет? — спросил аббат.

— Меня это не удивляет. Вы вольны делать, что хотите. Я говорю только, что момент вы выбрали неподходящий для прогулки в сторону Севье.

— Почему?

— Индейцы области Ута никогда не были очень любезны, но со времени убийства капитана Геннисона, о котором вы, может быть, слышали, страна окончательно перестала быть безопасной. На днях еще патруль, принадлежащий к гарнизону Сидер-Уэлли, повздорил с индейцами, охотившимися в недозволенном месте. С обеих сторон были убитые, причем у индейцев, конечно, гораздо больше. Я говорю вам все это, чтобы вы знали, что есть более приятные места, чем берега Севье.

— Я не американец, — сказал иезуит.

— Вы белый, этого достаточно. Впрочем, как вам угодно. Счастливого пути!

— Счастливого пути!

Отец д’Экзиль сделал не менее тридцати километров к западу, когда наступил вечер. Свет угасал. Река, бывшая ручейком, когда он стал спускаться вдоль нее, теперь представляла собой внушительный поток, в молчании кативший свои серые волны.

Аббат шел часть ночи, затем еще весь следующий день. Человек этот казался неутомимым. Он останавливался только в прериях, чтобы попасти мула.

Он смотрел на него и раз прошептал: "Индейцы никогда не были жестоки к своим животным".

Около четырех часов день снова стал склоняться к закату, а он никого еще не встретил. Вдруг на берегу реки темный силуэт, который менее опытный глаз принял бы за мертвый ствол дерева.

То был индеец, удивший рыбу.

Отец д’Экзиль подошел к нему и положил руку на плечо.

— Тсс! — сказал рыбак.

То был старый, очень старый индеец. Кожа на его лице, цвета обожженной глины, была тверда, как рог, вокруг блестевших скул. На нем был старый непромокаемый плащ и странная фуражка с козырьком.

— Тсс! — повторил он.

Глаза его были устремлены на лесу его удочки, шевелившейся под корнями ивы.

Но он ждал напрасно и кончил тем, что вытащил удочку из воды.

— Рыба клевала, когда ты подошел, — тихим голосом, с упреком сказал он. — Ты испугал ее.

— Другая клюнет, — ответил иезуит.