— Простите, Монадельши, простите и благодарю вас!

На следующий день я получил официальную телеграмму, в которой говорилось о том, что я освобождаюсь от обязанности хранителя группы памятников Ангкора и вызываюсь в Ханой для спешной дачи объяснений. Я избавился от этой формальности, немедленно послав телеграфную просьбу об отставке.

Я тотчас же занялся перевозкой обстановки — не желая оставлять ее в подарок Французской школе — и очутился в Сайгоне. Первый мой визит был к губернатору. Полушутя-полусерьезно он объяснил мне, какую вину взваливали на меня эти господа археологи. Впрочем, он и не очень-то удивился происшествию со мной. Но что значил служебный выговор в сравнении с той репутацией, которую я приобрел в короткий срок без моего ведома и которая сделала меня за время моего недолгого пребывания там, в ожидании парохода из Франции, самым популярным человеком в столице Кохинхины! Бог знает, "аким образом дошли туда слухи о моем приключении. По крайней мере, в глазах прелестных посетительниц кафе "Континенталь" я сделался прямо героем романа, чем-то вроде Дон-Жуана, обозванного Сарданапалом. Я в должной степени использовал ту лестную настойчивость, с какой они требовали от меня рассказов о моем происшествии. Восхитительные часы от пяти до восьми, проведенные под полотняным тентом, среди степенных колониальных обитателей и очаровательных женщин, одетых в розовый и белый муслин! Синие электрические фонарики, зажигающиеся в зелени улицы Катина!

Я даже сожалел, что "Ангкор", пароход, на котором я уехал, ушел так скоро. Половина города провожала меня, а газеты оппозиции не упустили случая заклеймить проконсульские наклонности генерал-губернатора и ту нерадивость властей, которая преднамеренно лишала Индокитай такого служащего, как я. Никогда еще порт Сайгона не видел такого стечения изысканной публики.

На обратном пути, достигнув Иокагамы, "Ангкор" снова перебирал многотонные четки знакомых уже гаваней, как мяч, отброшенный сильной рукой игрока, возвращаясь, проходит через те же точки своей траектории. В Сингапуре — те же туземцы, продающие тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу, в Коломбо — те же слоны из черного дерева, в Джибути — те же зубы меч-рыбы. Та же пышная растительность на склонах гор Суматры. В Мининкоэ — те же бирюзовые воды, окаймленные белым, между ветвями атолла. В курительной — те же пассажиры пили те же розовые коктейли у тех же шершавых ящиков из того же самшита. Можно было с уверенностью сказать, что изменилось лишь одно единственное существо — это я. После сильного подъема наступил период апатии.

Еще несколько дней тому назад, в Сайгоне, когда я сидел в кабинете у губернатора, объяснявшего мне в крайне смягченных выражениях, какими обвинениями поддерживались в Ханое принятые против меня меры, у меня была только одна мысль, одно желание: возвратиться немедленно во Францию, как можно скорее очутиться в Лионе, схватить за глотку этого старикашку Барбару, заставить его ответить за все унижения, к которым привели меня его проделки. Теперь ничего этого не было. Я был бесчувствен ко всему. Проводил дни в созерцании океана, внимательно следя за стаями летающих рыб, бороздивших веерами его гладкую, атласную поверхность.

Еще пять месяцев тому назад здесь проезжал изнервничавшийся европеец, а теперь возвращался истый восточный человек, полный безразличия и фатализма. В Джибути меня узнал один из маленьких негров-водолазов, которому я, вероятно, дал тогда хорошо на чай. Я был крайне удивлен, ибо, по правде сказать, я и сам себя едва узнавал.

В Сингапуре и в Коломбо я осторожно спросил у офицера британской армии, нет ли каких-либо вестей из Рангуна и с Мандалайской дороги. На этот загадочный и к тому же преждевременный вопрос я получил в ответ лишь высокомерный взгляд. Но я и не настаивал.

После Порт-Саида я вынужден был сойти в трюм, чтобы достать из чемодана суконный костюм. Если бы ты знал, с каким неприятным чувством надел я на себя эти шершавые, тяжелые доспехи! По морю, покрытому барашками, стлался серый туман, пронизывающий меня насквозь. Вскоре показались первые утесы Франции, встреченные мною почти враждебно.

В Марселе, где я высадился ранним утром, дул сильный и холодный ветер. Я совершенно напрасно убеждал себя, что, сев в поезд на вокзале Сен-Шарль, я смог бы через несколько часов очутиться в ампирном кабинете старика Барбару — мне это казалось совершено невозможным, да, откровенно говоря, я не чувствовал никакого желания перейти от мысли к делу. Я взял комнату в отеле Ноай и, выйдя на балкон, простоял добрых два часа, разглядывая снующие странные существа в пальто и котелках — они, казалось, придавали каждому своему жесту такое важное значение, как будто конечным результатом всей этой тщетной и тягостной суеты не было абсолютное уничтожение.

Усталый, с потускневшим взглядом, я закрыл окно и спустился в холл с намерением выпить до завтрака коктейль. И держу пари, старина Гаспар, ты не угадаешь, кого я там встретил!

— Ну, разумеется, миссис Вебб?

— Эго уж слишком! Как ты мог догадаться? — сказал Рафаэль, искоса поглядывая на меня.

— Не считай же меня абсолютно круглым дураком, — сказал я. — Марсель — один из самых больших портов мира. И нет ничего удивительного, если люди там сталкиваются. А что же может быть естественнее, если ты встретил там миссис Вебб? Ты ведь сам говорил, что она проводит жизнь в путешествиях.

— Да, правда. А вот мы, и она и я, все же не нашли в первый момент это таким естественным, как ты говоришь.

Я никогда еще не видел ее ни в чем другом, кроме белого. А теперь на ней был синий костюм, отделанный мехом. С нею была ее борзая. Максенс смотрела на меня, не говоря ни слова.

— Вы? — произнесла она наконец. — Вы здесь, уже?

— Да, Максенс, я, уже!

Вдруг, схватив меня за руку, она увлекла меня в темный Угол холла, усадила рядом с собой на диван, перед маленьким столиком красного дерева.

— Бармен, два мартини, сухих! — приказала она. Взволнованная больше, чем ей это хотелось показать, но, разумеется, все же не в такой мере, как я, она повторяла:

— Вы? Вы здесь?

Бармен принес коктейль.

— Пейте! И рассказывайте мне все, что там произошло.

Я рассказал ей все, по крайней мере, все, что могло ее интересовать: расследование господина д'Эстенвилля, слухи, жертвой которых я стал. Меры, принятые, наконец, против меня.

Она слушала с жадностью, и, по мере того как я говорил, ее глаза увлажнялись и затуманивались. Мне показалось, что я вижу, как в них мелькают воспоминания.

— А потом? — спросила она.

— Это все, Максенс. После я уехал.

— Уехали? И подумать только, что все это произошло из-за моей фантазии! Да, из-за меня!

— Я ни о чем не жалею, — сказал я, — клянусь вам, наоборот. Если бы было нужно…

Она прервала меня:

— Ваша карьера испорчена по моей вине. Но вспомните! Вы мне обещали… Впрочем, вы же здесь. Подумать только, что четверть часа тому назад, когда я вас встретила, вы, быть может, и не думали меня разыскивать…

Я, не задумываясь, совершенно просто произнес знаменательное слово:

— Думал, Максенс. Вдруг Рафаэль остановился.

— Вот и они!

— Кто? Что?

— Автомобиль! Автомобиль моей жены.

Протянув руку, он указывал влево на Корниш, на две белые точки, еще совсем крошечные.

— Я узнаю по фарам. Идем.

— Куда?

— Навстречу им!

— А конец твоего рассказа? — спросил я, вставая с сожалением. — Я должен ждать до завтра, чтобы узнать, как ты выпутался из всего этого?

Он не слыхал моих сетований. Он уже ушел вперед. Я последовал за ним через рощу.

Полная луна освещала великолепным светом всю террасу. Дойдя до середины сада, до того места, где белые буки и тисы образовывали красивый круг, я вдруг остановился.

— Где ты там застрял? — крикнул мне Рафаэль. — Они уж подъезжают — иди!

Я не послушался его, буквально пригвожденный к месту зрелищем, которое представилось моим глазам.