Здесь случилось неожидаемое: под брызжущими лучами Ангелова тела оба гла^́за отца Авеля, как две лягушки сдуру на лицо запрыгнувшие, страшно взбухли и лопнули. Синяя, стекловидная, с кровеносными прожилками, потекла жижа. Жижа, однако, быстро всохлась в лицо, в шею. И тогда, вместо прежних Авелевых глаз, возникли глаза иные. Громадно-выпуклые, и впрямь стрекозьи! Токмо крупней (да и умней к тому ж). Как у прихожанки покорной, затрепетав, порозовели и свернулись узкими трубочками уши.

Тут отец Авель, звавший себя ещё и Дадамеем, выкрикнул не ртом – чревом:

– Вижу сияние! Круглится оно! Слышу – плеск живых душ! Острый плеск и нежный!

– А видишь, так подай мне копьё и одним пыхом за мной. Впритирку к башне Головленковской дом стоит. За пределы Кремля вашего в ширину выступает. Скорей на него, пока стража спит! В нижний пролаз, болтун ты этакий, лезь!

– А там как?

– В башне – два широко прорубленных окна. Там пройдёшь! Да, слышь ты? Без шуму лезь. Неча мне тут отца игумена глазами пылающими стращать…

И тогда не выдержал я! Вылез через тайное укрытие, для меня рядом с кельей отца Авеля вырубленное, через соседний проруб в стене забрался на обод шатра Головленковской или Белой башни – названной так оттого, что долгое время доносил ветер до башни крупицы муки с мельницы – запрыгнул, рискуя сломать шею, на кровлю прилегающего дома, успел-таки вцепиться в край Ангеловой хламиды! А тот меня вроде и не заметил. Или сделал вид, что не замечает. Чувствуя такое ко мне пренебрежение, что было сил завопил я:

– Ни за что вас двоих не покину!

На что Ангелос Потестатес с изрядным отвращением ответил:

– Удержишься – жив будешь. Не удержишься – как стропило горелое о землю грянешься, пысистая твоя морда, соглядун хренов!

Боль сердечную почувствовал я от слов Ангела Силы! Дело ведь необходимейшее делаю. Вдруг учудит чего отец Авель? Вдруг передаст свои рукописные книги негодным людишкам? И «пысистости» в своём лице отродясь я не наблюдал. Ни мужской, ни тем паче женской! Рази нос чуть хоботком провис да губы в тугой узелок, как куриная гузка, стянулись. В остальном же пристойное, без изъяну, лицо имею!

И решил я не выпускать край Ангеловой хламиды, решил до конца всё высмотреть, до конца держаться правил, предписанных мне по начальству. Potestates не potestates, а человек тоже силу свою имеет!

Здесь от скорости подъёма захватило дух, сами собой сомкнулись вежды и подумал я: конец! Однако раскрыв глаза, увидел то, что потом многократно изображал отец Авель в своих рукописных книгах, которые я у него воровал, переписывал и представлял по начальству, а чуть погодя снова старцу тишком возвращал.

Увидал я над небом обычным – небо иное! Было оно не таким вовсе, каким его малюют. Остро-твёрдым, как скальный лёд, было «небо над небом»! И не синее цветом, а словно белое золото. Ещё фиалковым цветом кой-где отливало. Засим увидал я в отдалении три горы. Только увидал – стали горы увеличиваться. На трёх горах этих, льдом облитых (а изо льда росли деревца зелёные), располагались люди. Как стало до них совсем близко, узрел: не три горы, а одна, трёхвершинная. Слегка на гору Афон, как на лубках её изображают, походившая.

Походить-то гора походила, да не совсем. Не было на ней монастырей и всяких иных служб. А сидели прямо на льдистых уступах: выше всех – три святителя, нижей – три юрода, ещё нижей – три царевича в шапках островерхих. И плясал перед ними не огнь для сугрева во льдах, – плясала зелёная птица о двенадцати крыльях, с белой пеной вместо головы. Радовались той птице святители. Прихлопывали ладонями от удовольствия царевичи. Сладко рыдая, как псы небесные, побрёхивали юроды. Тут птица распушила все двенадцать крыльев и вслед за тем, слитно, одним громадным колоколом, ударил хор небесный. «Пора, – возгласил хор по-гречески, – пора вам тяжелящей плоти окончательно лишиться!» Тут засияли от счастья лица святителей, обнялись они втроём и восплакали. Стали лупцевать друг друга тяжкими шапками не желавшие расстаться с плотью царевичи. А каждый из псов-юродов трижды перекинулся через голову…

Жаль, ничего больше увидать не довелось. Подсмыкнул Ангел Силы кончик своей хламиды, разжал я от неожиданности пальцы, сорвался и полетел сперва, как птица ловчая, вниз головой, а после дикой перекувыркой, как дранный кошак, с высокой ветки. Через невесть какое время вонзился темечком, правда, не в землю – в студёну морску воду. Тем только и спасся, что до берега недалече было.

За отцом же за Авелем продолжил соглядать я и дальше, после того как он с гор наднебесных вернулся. А не было его в тюремной келье, по моему счёту, ровно полсуток, то бишь двенадцать часов. Правда, никто из монастырских того не заметил. Кто спал, кто молился, кто размышлениям предавался. И теперь, четверть века спустя, в Спасо-Евфимьевом монастыре, стало явным то, чего так боялся отец Авель и чего не мог или не желал предусмотреть Angelos Potestates…»

Дальше следовала ещё одна острая и вряд ли каноническая картина. Её Тихон Ильич только начинал видеть краешком, когда, внезапно ощутив резкую, почти смертельную усталость, «Хроники» церковного шпиона отложил. Но уже вскоре – словно кто посторонний заставил – стал читать дальше:

«…там же, в Соловках, узнал я то запретное, о чём говорил сам с собой отец Авель, возвернувшись с ледяных высей. А говорил он, скрежеща зубами, про то, что было на Руси два ига, монгольское и польское.

– А третье, оно ещё только наступает! Да вот беда: будет ещё и четвёртое, наихудшее! – вскрикивал гневно старец в тюремной келье.

Никогда не видал я отца Авеля во злобе, испугался, утратил внимание и записывать за ним перестал, страшась третьего ига и четвёртого. Чем заслужил нагоняй от церковного начальства. Другой ухляк соглядать и записывать за отцом Авелем был приставлен. Правда, через недолгое время убрали его: соглядать за человеком – не галок ловить! Гнусно любопытен до отхожих мест оказался новый соглядатай. А отец Авель – слава Богу, в страшные подвалы Корёжной башни не попавший – продолжал ужасать меня неистовством и восхищать полнотой духа.

Тут, однако, дошло – через другого соглядатая – про третье и четвёртое иго до Петербурга. Особливо не понравилось в столице иго третье, «жидовское». Были восприняты слова эти некоторыми иерархами и высокими чинами как поклёп на Святую Библию и Богоизбранный народ Израильский. Мне и самому неприятно было. С досадой произносил про Богоизбранный народ злые слова и отец Авель. Да не мог себе врать, не желал услышанное искажать. Почему всегда и прибавлял:

– Во всех народах суть два колера: чёрный и белый. Одним колером – царь Ирод вымазан. Другим – Иоиль с Ярёмой крашены…

Вскорости изошёл из Петербурга негласный указ: монаху Авелю впредь про третье и четвёртое иго молчать в портянку! А не прикусит язык – самому Авелю навек замолкнуть. Тут смозговал я: надобно отца Авеля спасать! Довольно за ним шпионить. Придётся на собственный страх и риск перебороть тех, кто хотел его до обозначенного срока в могилу спровадить. Первей всего надо было обмануть начальство слухом: не Авель про третье иго и четвёртое говорил! Некий беспоповец глупость отчебучил.

Но то было лишь начало дела. Продолжать его скрытно и тонко следовало.

Был у меня в Петербурге покровитель. Человек строгий и влияние немалое имевший. Оказал я в некие годы ему услугу амурную, незабываемую. И задумал я через него передать: если со старцем что случится, то – по монахову же предсказанию – в государстве Российском страшному сотрясению земли быть. А услышал Авель о том якобы на небе. Послал я секретную цидулку в Питер – и вскорости как рукой сняло с отца Авеля угрозу смертельную. Кто был тот покровитель, упоминать не стану. Безымянным помощником в Авелевых делах пусть останется. А не то худо человеку тому и роду его – а он не духовного звания был – придётся. Сила неслыханная и яд аспида за третьим игом!»

– Эх, Скородум Ильич ты доверчивый! Веришь чему ни попадя. Хватит, стоп!