Каин поморщился: утро наплывало занозистое. Ездить сюда к Москве-реке из подмосковного Пушкино было далековато, да и Михей Михеич недоволен был таким «отхожим промыслом»: мало доходу и перенаправленных к нему на приём – мало!

Переложив в карман брюк квартирные ключи, ловко выбитые из кармана у Тишки-трусишки, он ещё раз пожалел: не ко времени продал машину!..

Авель, спускаясь по лестнице, вдруг как от рези в желудке скривился: так давно не виделся с братом! Опять вспомнил школу, вспомнил, как прятал и душил свои мысли, как выкидывал из головы никому не нужные предвидения, столько горя ему принесшие. Но и помогли зримые мысли и предвидения несколько раз в жизни. Сильно помогли! А потом на двадцать пять лет исчезли.

Выходя из оцепенения – почти так же быстро, как выходил в детстве из обмороков, которые врачи связывали со спазмами сосудов головного мозга, считали их средне опасными, советовали лечить свежим воздухом и водными процедурами, – он сбежал по ступенькам лестницы к проспекту Андропова и споткнулся о сидящего боком, почти лицом к стене – бомжа. Немытыми пальцами тот вцепился в громадный обломыш хлебного каравая и уже глотал слюну, перед тем как обломыш надкусить. Запах ночного хлеба вызвал волну бешеного удовольствия, заставил резко остановиться, а потом двинуться дальше, но уже по другому пути…

Тиша осторожно ступал по зелёной, потемневшей от дождя черепице, поочерёдно заглядывая в окна-продушины, построенные в виде стеклянных домиков. Заглядывая в двускатные домики-окна, вытянувшиеся цепочкой по крыше старинной пекарни, он ухватывал взглядом всю кочегарку с четырьмя огромными – в потолок – печами. Кочегарка узким проходом соединялась с главным, едва угадываемым сверху, окрашенным в жёлто-пустынный цвет залом, где в чанах «творили» тесто и держали закваску. Здесь выпекали невероятно вкусный, духмяный, серый хлеб. Ржаной муки в городе было мало, зато белой второсортной – хоть отбавляй! Корнеюшка, этот путь на крышу по запаху и открывший, часто орал: «Моя пекарня, значит, и запах мой! Туда не суйся, братёнок!..»

У последней из двускатных продушин Тиша остановился. Рядом с домиками-крышами торчали каменные прямоугольные трубы, не больше метра в высоту, но широкие. Стёкла в домиках-продушинах были наполовину разбиты, наполовину целы. Одна из створок с неразбитыми стёклами была поднята горизонтально и укреплена двумя толстыми палками. Подлезая под эту поднятую створку, он подумал: зря сюда сунулся! Дождь моросит, черепица скользкая, и внизу, в кочегарке, печи аж воют от натуги. Но не нарушать же условий спора с наглой дворовой визжалкой, с Галандёй-третьеклассницей?..

Перегнувшись через край продушины, Тихон глянул вниз. Прямо под ним – никого. А чуть подальше кочегар дядя Гриша, открыв печь топки, уже приготовился кидать туда уголь. Дядя Гриша поплевал на руки, крепче ухватил совковую лопату…

Удар в спину, кувырок вперёд, резкое падение вниз, на бок, почти на печь!

Боли Тихон сперва не почувствовал. А вот запах дрожжей и молочнокислой хлебной закваски вмиг порвал ему ноздри. И лишь после запаха вспыхнула тяжкая, дробящаяся на мелкие куски, боль в левом плече…

Бежал к печи с перекошенным лицом, так и не бросив лопату, кочегар дядя Гриша. Бежал ещё кто-то на кривых ногах, со смешной обезьяньей харей, вывалянной до бровей в муке́. Тиша чувствовал: он лежит в неестественной позе, не совсем на спине, но и не вполне на боку, лежит, как лежал его непримиримый враг Витька Чехоня, у которого от падения со школьного дерева надвое переломился позвоночник…

Он попытался перевернуться, лечь на спину и, к удивлению, лёг. Сильно болело плечо. Но голова была цела, пальцы ног шевелились. Тиша дёрнул губой, чтобы улыбнуться. И тут, случайно глянув вверх, увидел: на высоте четырёх или пяти метров, под всё той же поднятой створкой окна-продушины, свесившись вниз, что-то орёт, брызгая слюной, брат Корнеюшка. Капли прозрачно-красной слюны, медленно летящей сверху, были видны отлично: пылающая печь, с открытой громадной пастью, которую не успел затворить кочегар дядя Гриша, подсвечивала капли здоровски! Корнеюшка орал весело и звонко, ничуть не трухая и совсем не опасаясь, что его поймают, оборвут уши, отведут к директору школы или в детскую комнату милиции:

– …ты на хрен сюда… Я думал – на печку ухнешь! Не долетел… Ладно! В муке^́ тебя изваляю. Голый вокруг школы бегать у меня будешь. И никто тебе трусов не даст… Двадцать кругов – и точка! Не лезь, рахит, на мою крышу!..

Дядя Гриша кинул совковую лопату на пол, размахнулся и уже хотел было врезать Тише как следует, но, услыхав крик, задрал голову вверх. Увидав радостное Корнеево лицо, кочегар всё мигом сообразил, опять схватился за лопату, хотел запустить её железным концом вверх, но понял: не добросит. Пнув ногой какую-то рухлядь, он в сердцах, зычно, на всю пекарню рыкнул:

– Ирод, ирод! Ну, ты мне попадёшься, Корней, ну, попадёшься!..

– …ночной, сегодняшний. Возьми: паляница же. Только из печки, – тыкал и тыкал бомж в нос хлебным «козырьком», – мне Мигалыч ещё привезёт. Я ему крыс по ночам гонять помогаю. Мигалыч мне кивнёт, – я у него как штык. Бери, керя, бери…

Остался позади «Технопарк»: скопище нитей и ниточек жизни, полуоборванных и ещё пригодных, крепких. Тихон Ильич решил на работу так рано не ехать и уже собрался было вернуться домой. Однако охлопав карманы плаща, вдруг обнаружил – ключей от квартиры нет. Пожав плечами – наверное, дверь захлопнул, а ключи на гвоздике забыл, – перешёл на другую сторону проспекта, вызвал по мобилке такси, и уже через десять минут по уходящей вниз, а потом взлетающей вверх Андроповке всё-таки поехал на Беговую, на службу. К обеду надо было попасть к партнёрам на улицу Зорге, а после – домой: готовиться к завтрашнему отлёту в Белград. Ярмарка Белградская манила не столько книгами, сколько возможной встречей с Эмиром Кустурицей, которому через знакомых было передано письмо с просьбой о деловой беседе: Тихон хотел договориться об издании одного не вполне обычного русско-сербского сборника.

Запах хлебной закваски, влетевший за ним в такси, истаял, расслоился, как воздух. Сошёл на нет горбящийся от непомерной натуги мир. Наступила новая, обморочная, в колющих пузырьках кислорода, жизнь иная.

И в этой жизни иной остались только двое: сам Тиша и единоутробный брат Корнеюшка. Сидя на невысокой присбе, прилепившись хребтами к стене таганрогского, вросшего в землю прадедова дома, братья молчали. Сокрушаясь и в мыслях один другого ещё любя, но и предчувствуя уже грядущую рознь, всё тесней прижимались они друг к другу, как Тихон и Корнеюшка, всё резче отстранялись, как Авель и Каин.

Тиша стоял у школьного туалета, лицом к мутно-зелёной двери. Увесистый подзатыльник застал врасплох. Стой он лицом к обидчику, отскочил бы. А так, поплыли перед глазами зелёные пятна, запрыгали точки, сильно качнуло вбок. Хорошо успел привалиться плечом к туалетной двери. Боковым зрением засёк: широко и на этот раз вполне дружески, оттопырив нижнюю губищу, улыбается брат Корнеюшка.

– Так, говоришь, не изверг ты?.. – мечтательно пробасил Корнеюшка…

– …изверг! Изверг ты рода человеческого, – грубо-ласково изрекла бабка, сразу после того как мать-ксилофонистка привезла семилетнего Тишу из Воронежа в Таганрог.

Он только-только окончил первый класс. Мать быстро уехала, а бабка Досифея после жаркого и бестолкового лета в школу всё никак не отдавала. Вроде боялась чего-то. Однажды даже подумала вслух:

– А давай я тебя на годок в женскую школу определю? Тут у нас открылась как раз… Там разрешают в классе одного-двух мальчиков послабей держать.

Тихон отправился в школу сам. В ту самую, в 3-м Артиллерийском переулке, где тренировала баскетболистов Досифея Павловна и учился брат Корнеюшка.

Третьего или четвёртого сентября встретилась ему в вестибюле сердобольная училка, за руку отвела к директору. Взяли во второй класс, хотя сперва грозились ещё год продержать в первом. Соученики, страшась тумаков пятиклассника Корнеюшки, новичка не били и почти не унижали, лишь локтями в бок тыкали. Ну а Корнеюшка, налитой ранней мужской силой и уже в пятом классе доросший едва не до потолка, – тот брата сразу невзлюбил. Хотя в школе этого старался не показывать.