Тиша вспомнил: Корнеюшка, после того как не задался его креветочный бизнес, придумал «натурную» игру, стал вовлекать в неё школьников, за небольшую, но твёрдую плату. «Корнеево царство» он устроил в камышах, близ Азова. Главным условием попадания в «царство» было полное подчинение царю-Корнею. Вот только царство как-то быстро рассыпалось. А почему – Тиша вспомнить теперь не мог.

Белградский вечер нахлобучил на лоб козырёк, за стёклами встала тьма. Каин вынул из кармана и повязал на голову яркую, разрисованную перьями бандану.

– Михей говорит: кто долго в учениках ходит – тот потом в учителях вечно пребывает. Учусь я, братёнок. Жизнью интересуюсь. Особенно бред людской меня интересует. Чужой бред – манна небесная для колдуна! Так в Михеевом учении сказано. Даже бред потаскушек записываю. Научно-популярный фильм по сценарию Михея готовлю: «Русская колдовская женщина – вчера и послезавтра». Всё изменилось, братёнок, и потаскушки стали другими, и бывшие жёнки.

– Она не бывшая! А ты… Ты… Твоё тебя догонит! Ясно это вижу!

Тихон оттолкнул Корнеюшку, тот не удержался, завалился боком на узкое, с деревянными подлокотниками европейское кресло. Раздался треск. Корней засмеялся.

Быстро перебежав по террасе в комнату, где сидела Нея, Тихон стал оттуда звонить администратору, стал кричать по-русски и по-сербски: «Зови полицию, буда^́ла!»

Нея сидела ни жива ни мертва. В свой номер, через террасу, разминая ушибленный бок, вернулся Каин. Заметив пристальный взгляд брата, подбоченился. В тот же почти миг в незапертый номер влез толстяк: сербский полицейский. Каин сразу отвёл его в сторону, сунул что-то в руку, дружески пошептал в ухо.

На ломаном русском полицейский предложил Тихону чужой номер покинуть.

– Понимаете, это моя, моя жена! – схватил Тиша за руку полицейского.

Тот как ждал: заломил приезжему руку за спину, вытолкал в гостиничный коридор, по-английски пригрозил забрать в участок. Тихон предложил стражу порядка зайти в соседний номер, собрался сунуть что-то из скудных своих суточных…

Полицейский делал вид, что не понимает, Тихон всё сильней нервничал. Непонимание росло, но, в конце концов, уже сам полицейский затолкал дерзкого русского в его собственный номер, стал о чём-то нудно расспрашивать, силком усадил на стул. Грозно-комичный полицай в другой бы раз мог бы развлечь. Но сейчас Тихон стал отпихиваться, пытался со стула подняться…

Тем временем Каин тащил Нею, накинув ей плащ на плечи, из номера вон. Та не сопротивлялась. На лице её оттиснулся сизо-зелёный смертный ужас. Каин про себя даже чертыхнулся: не перебрал ли с Михеевым зельем?..

Полицейский промурыжил Тишу в номере минут тридцать. Говорил глухой скороговоркой и временами не по-сербски.

– Вы албанец?

– Йа – аромун, македонски румын.

Наконец Тихону удалось, засунув полицейскому в карман двадцать евро, спуститься вниз. На вопрос, где сосед по номеру, сменный дежурный, получивший ещё пять евро, бодро отрапортовал:

– Ушел. Куда – не знамо. Може, в кафе за углом сел.

– И женщина с ним?

– Так. А про тебя, друже, монах спрашивал. Что-то про глаза твои говорил.

– Что за монах?

– Не знамо. Там, на выходе, сидит на земле.

Тихон развернулся ко входу в гостиницу. Никакого монаха там не было. Зато издалека из невидимого громкоговорителя долетело вдруг хоровое пение. Вслушавшись, вспоминал: слыхал такое пение и раньше! «Когда оно началось? Где это было? То возникает, то пропадает. Странно». Мощный бас раскатисто вёл:

«От моея юности мнози борют мя страсти… Ненавидящие – посрамлены от Господа будут. Яко трава будете изсохше…»

Долгожеланный обморок, мелкими пузырьками кислорода, как в воде, окутал верхнюю часть тела: шею, запястья, плечи. Прозор своего и чужого будущего обморочно трепетнул у ресниц и щёк. Тихон беспомощно огляделся. Лечь было некуда, падать – не годилось. Он снова заговорил с портье.

– Что это за хор? Вы его слышите?

– То – Сербский Византийский распев.

– А бас, бас? Кто хор ведёт?

– То пева наш познати бас – Никола Попмихайлов.

– Попмихайлов? Прозвище, что ли?

– То ниjе прозвище, то фамилия…

В конце длинного коридора, у входа, мелькнул, но тут же и скрылся монах: горбящийся от высокого роста, в синевато-серой рясе. Тиша не сразу понял, что его в этой фигуре притянуло – непривычный цвет рясы, словно вылепленное из глины и грубо-обожжённое лицо, со щеками втянутыми? На груди у монаха висел плеер, из которого Сербский Византийский распев вокруг и разлетался. Тиша хотел подойти, даже подбежать к монаху, узнать побольше про поразивший его хор, однако тот быстро, бочком, как немой, что-то показывая на ходу руками, скрылся…

– Я наверх, лекарство приму, – сказал он зачем-то портье.

Тот равнодушно кивнул.

В номере, на террасе, снова послышался бас Николы Попмихайлова: бас этот залеплял гнилые дупла человеческих ртов и земные дыры, стягивал суровыми нитками развёрстые полости грудных клеток, доверху заливал пустоты ума, соединял руины Белграда с руинами когда-то разрушенных немцами – а позже разрушенных и американцами – русских городов. Всякая земная тварь, каждая лунка вокруг вновь посаженного дерева не была теперь порожней! Полнота пения ускоряла дозревание плодов и трав, одухотворяла щебень и валуны, наливала силой обломки домов, осколки жизней. Всё сущее пронизывал этот Сербский Византийский распев со словами, трубящими о грядущих тихо-победных временах: «Посрамлены от Господа будут… Посрамлены от Господа…»

В участок Скородумова все одно загребли. Видно, Корнеюшка нажаловался. Вели, в общем-то, вежливо, без зуботычин и заламыванья рук. По дороге к полицейской машине Тихон нетерпеливо, даже с некоторой досадой высматривал фигуру коротко стриженного монаха. Того, однако, и след простыл.

Выяснения в полиции длились не так чтобы долго: час с небольшим.

Когда он вернулся в «Маджестик», ни Неи, ни Корнеюшки там всё ещё не было. Соседний номер пустовал, дверь на террасу была отворена. Он позвонил вниз, ещё раз спросил портье: где постояльцы из номера через стену? Незнакомый портье, сменивший прежнего, говорил по-русски неохотно, но всё ж таки объяснил: расплатились и уехали.

– Куда уехали?

– Назад в Москва… Желает господин развлечений? Девушки есть – хай-класс…

Скородумов вызвал такси и поехал в ближний пригород, в консульскую резиденцию, адрес ему нарисовали на бумажке ещё утром, перед тем как приглашать на ужин. Ехал он, чтобы попросить заместителя российского консула или ещё кого-то разузнать про Нею и Каина: где они? Может, известно, куда уехали, где остановились?

На спуске, близ Савы, долго стояли в пробке. Сава давно погасла, огоньков искрящих и в помине не было, но Тихон всё всматривался и всматривался в гладь реки.

Ужин в честь московской ярмарочной делегации ещё продолжался. Консул уже отбыл, но оставался на месте секретарь посольства: молодой, тонкий, как стеблинка, сказочно-вежливый дипломат. Он сразу согласился помочь, стал куда-то звонить, переспрашивать, звонил снова и снова. Примерно через час выяснилось: господин Тувал-Тувалович с супругой десять минут назад вылетели в Стамбул.

– С какой с… супругой? – некрасиво сронил слюну Тихон.

– Да вы не переживайте так. Со своей законной супругой. Идёмте в зал, переку^́сите чуток. А чтоб вам совсем спокойно было: из Стамбула послезавтра в Москву они вылетят. Билеты уже забронированы. Там с ними и встретитесь…

Тиша выпил полбокала ракии, потом сразу ещё полный бокал. Ракия неожиданно успокоила, он попросил показать бутылку. На этикетке была нарисована волчья голова.

– «Vucija rakija». «Волчья ракия»? – обернулся он к кому-то из закусывающих.

– Волчья ракия, или люта ракия – так сербы её называют, свою историю имеет, – подошёл сзади один из коллег-книжников. – В Сербии волк совсем не то, что в России.