– В христианстве чё весёлого? Одна скорбь и охи-ахи безвременные.

– Ну, ты даёшь. А когда грешников в ад волокут, не смешно разве? А когда хвостатых изгоняют, а они краковской колбасой с крутых горок катятся – не забавно?

– Забавно, не забавно… Не в том дело. Ты про крышу забыла? Где мы надёжную крышу найдём? А вот если крыша сама нас найдёт – все бабосы на неё и ухлопаем.

– Не боись, Облуп: знаю, как рыбку съесть и в пруд не лезть! Ну всё. Постебались и хватит. За мной, придурки! В кабаке пусто, там самое важное доскажу. Замёрзла я тут.

– А давай ещё порезвимся. Рощица-то – сценическая. Ты куклёха, я куклач, суну в пасть тебе калач! – прошёлся на руках Ярун.

– А я кукла – хоть держись! С краю сцены повисла как жиз-зь, – взвизгнула Синька.

– Мы живые, на фиг, куклы – обоняйте наши пуклы!

– Плохо, Облупсик, плохо! Давай смелей, ритмичней, покажи кончик таланта!

– Не знаю, как вам, а у меня давно язык сценка щиплет: «Зелёный Медведь поднялся из берлоги»! Весна, птички! Выборы кончились, что теперь?

– Про Медведей зелёных никто и слыхом не слыхал.

– А у нас будет! А с Медведём зелёным – забуревшая Медведица.

– Дас ист фантастиш! Йа, Пэтька, йа. Йа забуревшая Медведица буду!

– Стоп! Не то… С такой пьеской как пить дать за Уралом окажемся.

– А не боись, Облупсик! – даже всплеснула руками Синька. – За Уралом – то же самое творится… Только вот всем нашим Медведя^́м, что Урал, что кот в тапки насрал.

– Ты слюной-то не брызгай. Выборы кончатся – и все ваши прибаутки коню под хвост. Ты мне шутку вечную дай. Или что-то непрямое, опосредованное.

– Ишь, как умно заговорил. Ну ладно, тогда интермедия – «Путин и могильщик».

– Да не тарахтите вы! Принеси лучше, Облупсик, скатерть, куколку вам сооружу.

Облупсик двинул в шалман, вернулся, Синька-стервоза из жёлто-серой скатерти соорудила куклу. Тихон Ильич про себя так и ахнул! Кукла так сильно напомнила одну всем известную даму, была до того уморительно коротконогой, носатой и распатланной, что ему самому вдруг захотелось мастерить куклы, сочинять скоморошины…

– У меня в руках – баба-ворона. Вот и очки ей на нос. А вот и сценка-басня: «Ворона и заяц». Веселится на дубу ворона. Тащится, торчит, оттягивается. Тут – мимо заяц: «Ворона, ворона, ты чего это ни фига не делаешь? Про план до 2024 года слыхала?» – «Не-а». – «А про наказы?» – «Не-а». – «А хорошо ты отдохнуть устроилась. Можно и я так? А то спину от беготни ломит, уши от наказов трубочками скрутились». – «Давай, заяц, садись, оттягивайся». Сел заяц под дубом, сидит, умильно ему и сахарно. Тут – лиса. Смотрит – заяц. Сидит, косой, не работает, на мысли про капитал заграничный пыл свой не тратит. Подумала – цап и съела зайца. Убежала лиса… А ворона сладко зевнула и сама себе говорит: «Забыла зайцу сказать: чтоб так, как я, отдыхать, надо на самом верху сидеть!»

Тихон сладко сожмурился. Известная всем высоко сидящая дама и сделанный из солонки, зубочисток и перечницы заяц, сперва походивший на министра Мутко, а потом как-то незаметно уменьшившийся до Орешкина, враз вознесли его в балаганный рай.

– Слышь, Синька. Давай остальное в шалмане доиграем. Тут хмырь какой-то сидит. Наблюдает и отношение проявляет вроде, – вползвука прохрипел Ярун.

– Ладно, двинули внутрь, персонажи.

Не обидевшись на «хмыря», Тихон резво двинул за куклачами: поговорить про скоморошины, вместе о книге с картинками подумать…

– Тихон Ильич! Вы?

Оклик раздался так неожиданно, что Скородумов даже споткнулся.

Женщина, Тишу окликнувшая, оказалась давней знакомой, к местным музеям и библиотекам, правда, отношения она не имела, однако в охотку проводила по адресу.

Встретили превосходно. Извинениям за неувязку не было конца: в библиотеке прорвало трубу, стало заливать книги, но теперь аварийщики всё починили. И… И… Долгожеланная встреча с московским издателем – это такая радость, такое счастье!

Не успел пообщаться с директоршей библиотеки – присоединилась музейщица.

Словом, здесь, в Суздале, где Тиша собирался пробыть только до вечера, остался на три дня. Женщины-сёстры – и библиотекарь, и музейщица – характерами и выражением лиц, на которых читалось слегка брезгливое ожидание подвоха, сильно сходствовали. А вот сами лица заметно разнились: круглое у библиотекаря – удлинённое у музейщицы. Хищно-носоглоточное у музейщицы – с нюхальничком-пятачком у библиотекарши…

Были гостю показаны – о чём тоже заранее договаривались – редкие архивные записи. Дали посмотреть умело сфотканную, рукописную историю тюрьмы для «безумствующих колодников», основанной по распоряжению Екатерины Великой в Спасо-Евфимьевом монастыре.

– Ох и пересидело их тут, безумствующих! – ласково, одними восковыми, цвета дымчатой розы, безморщинными щёчками смеялась очень и очень пожилая директор библиотеки. – И «бегуны» здесь безумствовали, и беспоповцы. Сам сиятельный Толстой, граф Лев Николаевич, за сидевших здесь старообрядцев Геннадия и Конона вступался. Только не знаю, помогло ли? Ну а после революцмахеры здесь сидели.

Тихон вопросительно глянул на восковую директоршу.

– Ой, ну не смотрите вы на меня так. Мне ведь теперь всё равно! Я, кстати, не в этническом смысле про революцмахеров говорю. Просто слово революцмахер – суть того, что было, превосходно отражает. Я сама его придумала! Нет его в Инете, нет и в словарях. Сперва хотела от слова этого отказаться. Не тут-то было: как шпилькой к языку прикололи! Так вот: кто только у нас не перебывал – и рев-дамы, и всё те же троцкисты-мартовцы, и прочие младосатанисты безумствовали здесь. А после них – сам фельдмаршал Паулюс. Но главным-то я всегда считала не его. Даже не князя Пожарского, памятник которому вы наверняка уже видели. А считала…

– Монаха Авеля, – на лету подхватил директорский посыл Тихон.

– Его, Адамавеля сердешного! Сперва-то он Адамом прозывался. Я его так про себя, Адамавель, и зову. Так вот: последние пятнадцать лет своей жизни у нас он провёл. Здесь, бедолага, и помер, и погребён за алтарём в больничной Никольской церкви. Кстати, в один год с поэтом Лермонтовым старец умер.

– А Лермонтов здесь с какого боку?

– Да по хронологии. Но есть и другая связь: некоторые наши церковнослужители считают: монах Авель не с ангелом, с демоном беседы вёл. И Михал Юрьевич нечто сходное с видениями монаха изображал. Но только всё это враки. Особенно про Какодемона.

– У Лермонтова враки?

– Да нет. У Лермонтова как раз всё верно. И про Какодемона Михал Юрьевич ничегошеньки не знал. А врут те, которые монаху Авелю общение с низкими духами приписывают. Верю: не было бесовщины! Вот так-то, Скородумчик вы наш столичный…

Щёчки восковые вдруг налились вишнёвым огнём, пожилая дама, в которой проступило что-то трогательное, прямодушное, смелое и наивное одновременно, даже топнула ножкой. Потом испугалась, но страх свой пересилила и топнула ещё раз: мол, не сметь на Адамавеля, а заодно и на поэта Лермонтова наговаривать!

Монастырская тюрьма, главный её обитатель и другие сидельцы, вместе с их судьбами и делами – притянули Тихона неотвязно! Понравилась и лёгкая коррекция фамилии. «Скородумчик… это же надо ж. И ведь верно угадано: мал умом, скор на мысли и на выводы торопливые… Э-эх!»

Шаг за шагом добредал Тихон Ильич до того главного, за чем ехал: до пятнадцатилетнего, скорей всего тупо-монотонного, пребывания в тюрьме для безумствующих колодников старца Авеля.

Часа через три, как раз перед окончанием просмотра рукописей, восковая библиотекарша возникла в читальне вновь.

– У меня к вам, шут вас возьми, какое-то особое расположение. Добрый вы наш, Скородумчик, вы отнюдь не московский проныра! Поэтому – вот вам! Но по секрету…

Она выхватила из пакетика несколько листков и взмахнула перед Тишей.

– Мы тут случайно аллигат церковного шпиона нашли, – внезапно перешла она на шёпот, – не удивляйтесь! Должность такая неоглашаемая была: церковный шпион.