– А в чём разница?

– Вот идёт профессор Катица, она вам всё до последнего винтика растолкует.

– Не нужно профессоршу. А про волков – давайте: с детства люблю.

– Я здесь давно живу. Предки – русские эмигранты. Тут волк человеку – друг, товарищ и брат. Как в эсэсэсэре вашем когда-то. Волк приносит удачу, его появление богатый урожай предсказывает. Ну а ракия, которую вы пьёте, возникла так: один пастух заблудился в лесу и нашёл волчонка, выходил и опять в лес отпустил. Тот ушёл, но часто возвращался, смотрел издалека на пастуха и стадо. Однажды занадобилось пастуху в город. Стал собираться, двух подпасков из ближнего села на подмогу вызвал. Но сомневался, конечно: стадо чужое, подпаски неопытные. Вдруг видит: волк знакомый из чащи молоденькой морду кажет и скалится весело, словно сказать хочет: ты езжай, а я тут подпаскам помогу стадо укараулить. Хмыкнул пастух и уехал. А волк остался стадо стеречь.

– От кого?

– От таких же волков. И от скотокрадов албанских. Так вот. Притаился волк в молоденькой чаще, стал посматривать, стал воздух нюхать. Тут, как и предчувствовал пастух, подпаски решили стадо чужое на собак оставить и в село к девкам на часок-другой смотаться. Ну и арнауты-албанцы – тут как тут! Собак перестреляли, а волка не заметили. Но и добрый волк этот – по-сербски добар вук – им не сразу себя открыл.

Стали арнауты молодых баранчиков да ярочек выбирать: видом посвежей, попками покруче. Каждый из трёх пришедших взял по одному, а один даже себе за спину сумел ярочку закинуть. Связал ей ноги попарно, потом притянул верёвкой задние ноги к передним, голову свою меж связанных овечьих ног продел и, как корзину, ярочку за плечи перекинул. А руками от жадности ещё одного ягнёнка ухватил. И вот когда руки у скотокрадов уже были заняты и быстро поднять карабины они не могли, добар вук из засады на них и кинулся. Всем по очереди глотки перегрыз. Быстро, ловко! Даже тому, у которого ноги овечьи поперёд шеи торчали, перегрыз. Сперва верёвку, которой передние и задние овечьи ноги были связаны: ярка – на землю, волчьи клыки – в горло, кровь – ручьём…

А вук и был таков! Даже кровь их поганую лакать не стал. Хотя некоторые волки о-ох как любят кровь человечью! В благодарность пастух дал обет: для волка этого каждый месяц лучшую овцу из стада отбирать. Волк приходил, но подношение не брал. Добывал пропитание в других местах. Волк ведь – не человек, он благодарить умеет. А пастух, чтоб не так грустно от непринятой жертвы было, научился ракию печь. Здесь её не варят – «пекут». Это не так сложно, ракия – тот же самогон, просто добавки местные её вкусной, даже целебной делают. Потом стал ракию продавать, причём с самодельной этикеткой. На этикетке – волчья голова. Позже и надпись появилась: «Волчья ракия». Хотите, вам такую куплю? Сорок три градуса, продирает – мама не горюй. После трёхсот грамм жизнь становится жгуче-прекрасной и до дна прозрачной, как сама ракия…

Тихон поставил пустой бокал на стол, не прощаясь, вышел в консульский двор. Перед воротами в ряд выстроилось несколько белградских такси.

Каин, грозивший оставить Нею у себя навсегда, по дороге в аэропорт, прямо в чистом поле, передумал.

– Я на тебя уйму бабок угрохал! Уколы в язык стоматологические, опять-таки. А ты со мной даже спать отказываешься. Я тебя, между прочим, полгода пас! А Тишке соврал, что только на выставке увидел. Так сгинь ты и навсегда тут заклякни!

Нея деревенеющим языком что-то мычала в ответ.

Каин остановил такси, выволок её на пустую проезжую часть.

Вечернего солнца видно не было, низко над полями волочился туман, висел он лоскутами и над дорогой. Один из таких лоскутков зацепился за придорожный куст и уплывать никак не хотел. Нея глядела на лоскут и ясно сознавала: ещё чуток за воздух, за Тишу, за это пустое поле подержится – и, как лоскуток, улетит бесследно.

– В общем, так: если не хочешь, чтоб я тебя тут оставил, в Стамбуле будешь делать, что скажу.

– Чего ты хочешь? Зачем мучаешь?

– Да не боись, в гарем тебя продавать не стану. Старовата уже. А то б, конечно, не удержался, ей-богу, продал бы. Просто хочу тебя показать одному мудрецу: он-то сразу скажет, сколько годков топтать нашу землю тебе осталось.

– Н-не хочу знать, сколько.

– Зато я хочу! На фиг мне жена, которая через пару лет окочурится?

– Я тебе не жена. Может, и умру не так сразу…

– Вот-вот. Все вы так говорите! А потом одни хлопоты с вами. Начнёшь тебя к настоящему делу пристраивать, а ты хлоп – и в могилку. Была у меня одна такая бабёшка.

– С-стелька?

– Что Стелька? Я про Стельку тебе только для сравнения рассказал. Чтобы ты над ней вознеслась и собой возгордилась! Не Стелька, другая была – прекраснейшая из прекрасных. Жаль, Богу душу отдала быстро… Так тебя тут оставить или в Стамбуле паинькой будешь? Покажу тебя Михею-батюшке. Он сейчас в Стамбуле тамошних йылдырдыров уму-разуму учит. А что? Не христианин, не иудей – колдун! Ему в Стамбуле многое позволяют. Ну? Летишь или в поле перезимуешь?

– Меня же здесь… Меня…

– Правильно, верно. Волки здесь, после всех балканских передряг, говорят, объявились. Они тебе применение найдут! И вообще: сейчас Балканы, как в народе говорят, – «ракийски казан». В этом «казане» тебя и сварят. И волков никаких не надо.

– З-зачем обманул? З-зачем я тебе?

– Дурында! Не обманешь – не продашь. А потребна ты для Михеевых нужд. Ему как раз служанка-культуролог требуется. Смирная и недорогая.

– Н-не хочу служанкой.

– А хочешь быть столбовою дворянкой? Ну, уж это как Михей-батюшка решит. Если он тебя забракует – ей-богу, тут же в Москву доставлю. Не для того, конечно, чтоб Тишке зловредному возвращать. Определю, по дружбе, в хорошее место. А в Белград мы летали – чтоб Авелёнок твой ничтожество своё осознал, власти моей навек покорился.

– Отравил меня… Так брось здесь на дороге. Может, правда умру.

Каин с минуту смотрел на Нею: та совсем было собралась сесть или даже лечь на обочину. Бросать добычу было жаль. Ухватив Нею поперёк туловища, Каин буркнул:

– Михей-батюшка в момент всё с тобой решит!

Как большеголовую, тряпичную, с обвисшими руками-ногами куклу, затолкал он Нею в машину.

Прежде чем взять такси, Тиша снова увидел монаха, мелькнувшего днём в «Маджестике». Тот сидел через улицу, наискосок от российского консульства, на каменной приступочке у высоченного забора, уронив голову на руки, в позе кучера. Рядом, на выгнутой лапе, слабо пылал матовый фонарь. Вперекор октябрьскому холодку был монах обут в летние сандалии. Коротенькая ряса едва прикрывала колени, ёжик серебристый торчал ещё задиристей, чем раньше. Цвет подрясника тоже изменился: мокрый шёлк синевато-серого оттенка был куда приятней цвета дневного, мышиного…

Поздно было уже и тихо. Слышался, правда, дальний гул, но был этот гул каким-то нездешним: словно внутри самой себя, содрогаясь от судорожных горько-сладких предчувствий, отходя ко сну, тихо грохотала остро-каменная сербская земля.

Вдруг на другой стороне улицы, тонко и томно, как слепой подросток, запел айфон. Монах встрепенулся, выдернул из-под рясы мобилку, поднёс к уху. Ничего не отвечая, долго слушал, потом, выдохнув полной грудью, нажал на кнопку, встал на ноги, улыбнулся, помахал кому-то рукой. Тиша огляделся: никого, кроме него самого и двух-трёх легковушек, в прозоре улицы видно не было.

– Ништо се не боj се! Ускоро вести светли добудешь! – крикнул монах через улицу.

Тут же он воткнул плеер и опять зазвучал Сербский Византийский распев. Никола Попмихайлов вёл и вёл свой бас меж оград, через дороги и сквозь дома, пел о бренности жизни, потихоньку уходя к вершинам далёкого Златибора. Бас сообщал о таинственном будущем, которое, может, и не лучше, но точно приманчивей настоящего…

Сразу заломило в висках. Стряхивая боль, Тиша собрался было перебежать улицу, подойти к монаху, обнять его, поговорить о Старой Сербии, о воздухе Балкан, который на этот раз показался ему особенным: ещё продёрнутым пороховой гарью, но уже под завязочку набитым бульбочками речного кислорода и медвяной бражкой…