Когда Амира увидела девочку, всякая надобность в поисковом амулете отпала. Голубое Пламя горело у малышки внутри маленьким, твёрдым, как алмаз, огоньком. Но вот что странно: в девочке не ощущалось никакой магической силы. К тому же аура ребёнка напомнила Амире искорёженную ударами молота железную клетку: она вроде бы закрывала девочку, пытаясь от чего-то защитить, спасти, но на самом деле душила её в своих объятиях.

«С ней случилось что-то очень страшное, – думала Амира, – что-то, чего она не может или не хочет вспоминать. Но случившееся живёт в ней, выжигает изнутри. Ей надо осознать случившееся, смириться с ним, главное же – примириться с собой. Похоже, она считает себя в чём-то виноватой, боится всего вокруг, но больше всего – себя, боится повторении кошмара. И она – источник Голубого Пламени. Здесь не помешала бы помощь Зиды, лучшей врачевательницы Башни, но ждать опасно. Я должна помочь девочке, пока она не перегорела, как лучинка.»

Странные действия Амиры привлекли внимание девочки, впервые выведя её из состояния внутреннего оцепенения. Амира почувствовала протянувшуюся от неё нить заинтересованности. Достигнув нужного предела, магичка умолкла, и в тот же миг резко погасли обе свечи. Внутренность палатки окутала глубокая тьма, Амира заранее позаботилась, чтобы снаружи не проникали даже отблески догорающих углей костра. Ксанка дышала часто-часто, как испуганный зверёк. Она ничего не видела вокруг, кроме бледного пятна медальона на груди волшебницы.

– Подойти ко мне, девочка, – голос Амиры был очень мягким, но противится ему оказалось почему-то невозможно, – не бойся, иди!

Ксанка на коленях неуклюже подползла к чародейке, которая положила пальцы ей на виски.

– Смотри в воду, дитя, – сказала Амира, – и помни – ты не одна, я с тобой. Мы переживём это вместе. Я помогу!

…Динь!..Динь!..Динь!..

Это колокольчик на шее Белобочки, папиной любимицы. Из-под неё он всех тёлочек оставляет в молочное стадо, и они лишь немногим уступают маме в удойности и качестве молока. Ах, какие сыр, сметану и масло делает мама! Торговцы регулярно наведываются в их лесной хутор и дают цену, почти не торгуясь, зная, что на городских торгах товар уйдёт одним духом, принеся хорошую прибыль.

Динь!.. Динь!… Яркая зелень сочной травы. Яркое голубое небо. Мохнатый бок пса у колена. Мир.

… В печи потрескивают дрова. Отец чинит домашние инструменты, сидя на лавке, мать отряхивает от муки руки и улыбается, на коленях мурлычет кот. По обмёрзшему стеклу шелестит снежная крошка, а в доме тепло, и вкусно пахнет свежим хлебом. Спокойствие.

…Отец сидит на крыльце. Дудочка кажется игрушкой в его огрубевших от работы руках, но заскорузлые пальцы перебегают по отверстиям неожиданно ловко и чутко. Переливы незатейливой, но приятной мелодии взлетают к небу, плывут над хуторком и вершинами деревьев. Мама усаживается на лавочку под стеной и обнимает Ксанку. Тепло маминых рук. Счастье.

…Динь-динь-динь-динь!!!

Захлёбывается колокольчик на шее Белобочки, которая бешеным галопом несётся по двору. Пламя пляшет над крышами, из разбитых ворот сарая вырывается обезумевший, обгоревший скот. Удар тесака открывает на шее Белобочки широкую рану, корова падает, неловко подвернув голову, кровь летит веером. Чужие всадники бесами мечутся по двору, а пешие разбойники ныряют в постройки, тащат вещи, хватают женщин и детей.

Крик! Крик! Вопят и улюлюкают разбойники, кричит двоюродная сестра Ксанки Олеся, которую волокут за волосы по земле, кричит брат отца, дядя Егорша, прибитый копьем к стене сарая. Визжит под ударами ножа, давиться чужой и своей кровью вцепившийся в ногу разбойника кобель Бровко. Кричит и хрипит от ярости отец, размахивая топором; уже третий разбойник валится к его ногам, и в спину отцу бьёт короткая арбалетная стрела. Кричит мать, сжимая в руках вилы и заслоняя Ксанку.

– Ксанка, беги! Бе-е-ги-и-и!!!

Страх! Чужие, грубые пальцы в волосах, разрывающие одежду, грубо шарящие по телу. Вонь чужого пота и запах крови. Страх! И – что?.. Что?!!

Ужасный огненный смерч – всполохи пламени вздымаются вверх, закручиваясь гигантской воронкой, в центре которой – она, Ксанка! Летящие в воздух тела людей, объятые огнём, мгновенно обугливающиеся и разлетающиеся серой золой. Все – и разбойники, и… Нет! Не-е-ет!!! Папа! Ма-а-а!

– Я не хочу! Не хочу!

Ксанке казалось, что она кричит изо всех сил, но на самом деле с губ срывался лишь прерывистый шёпот.

– Ты ни в чём не виновата, девочка моя, – тихо, но удивительно чётко звучал голос Амиры, и Ксанка понимала, что верит ей, – ты убила разбойников, людей, которые уничтожили твой дом и всех твоих близких. Отец, мать и другие хуторяне были уже мертвы либо обречены. За мёртвых ты отомстила, живых спасла от бесчестья и боли, за которыми всё равно пришла бы смерть. Плачь, девочка, плачь!

Впервые с того страшного дня крупные слёзы полились из глаз Ксанки. Амира обхватила её руками, и они сидели, крепко прижавшись друг к дружке в темноте палатки. Ксанка плакала, и чувствовала, как покидает тело и душу свинцовая тяжесть. Нет, боль утраты не исчезла – просто стала другой, и словно спала пелена, душащая разум и волю к жизни.

– Твои отец и мать погибли, защищая тебя, до последнего надеясь, что ты спасёшься и будешь жить, – вновь заговорила Амира, – живи же, Ксанка, живи! Ты всегда будешь помнить своих родных, но жизнь должна в конечном счёте всегда побеждать смерть, и ты победишь. Я помогу тебе, Ксанка, доверься мне. Поверь, со мной ты никогда не будешь чувствовать себя одиноко!

Помещение было широким, и для такой площади потолок казался явно низковатым. Обширный зал был, по сути, вырубленной в скале пещерой с весьма грубо обтёсанными стенами, полом и потолком. Нависающий со всех сторон серый, ребристый и щербатый камень любому случайному человеку обязательно давил бы на психику, действуя угнетающе и вызывая клаустрофобию. Но случайные люди сюда не заходили никогда.

Два десятка юношей сидели на пятках прямо на полу, словно не ощущая врезающихся в колени неровностей камня. Вход в пещеру закрывала массивная железная дверь, и источником света служили лишь слабые огни в расставленных вдоль стен бронзовых жаровнях, над которыми на цепях висели тяжёлые каменные чаши. Удушливый, словно забивающий ватой голову аромат тлеющих в них трав и специальных ингредиентов плотно заполнял весь зал. Человек, сидящий со скрещёнными ногами на каменном кубе в торце помещения, почти касался потолка воздетыми кверху руками. Он был обнажён до пояса и выкрашен в густо-чёрный цвет, лишь лицо и повёрнутые к слушателям ладони были кроваво-красными.

Юноши синхронно взяли стоящие перед ними чаши, поднесли к губам и медленно выпили из них тёмную и густую, приторно-сладкую жидкость.

– Смерть! – закричал сидящий на возвышении жрец, потрясая руками. С длинным, похожим на стон выдохом, юноши поставили чаши и склонились в поклоне.

– Смерть – высшее благо и цель самого бытия, ибо всё живое обращается в прах, свет сменяется тьмой и время – вечностью. Смерть – наша Госпожа, и мы – воины её.

Низкий, но удивительно звучный голос жреца рокотал и гудел, отражаясь от камней, и слушающим его казалось, что слова волнами перекатываются прямо у них в голове.

– Никто и ничто не может остановить Смерть, и вы, её воины – несокрушимы и непобедимы, ибо сама Смерть руководит вами, ведёт вас и изливается через вас.

Не прекращая говорить, жрец начал медленно раскачивать из стороны в сторону головой, постепенно в движение включился корпус. Юноши, сами не замечая, тоже начали качаться в едином ритме, не сводя со жреца затуманенных глаз; дыхание со свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы, обильный пот стекал по мускулистым плечам.

– Хум! Хум! Хуам! Хео-хум! Хум!

Звуки, издаваемые жрецом, обладали глубиной и мощью колокольного звона; от них, казалось, вибрировал спёртый воздух и трепетали, угасая, огоньки в жаровнях. Тела юношей корчились, словно в судорогах, лица исказились нечеловеческим напряжением, а искривленные губы исступлённо повторяли за жрецом слова, падающие, как глухие удары грома.