— Пр-пра-а-а-матерь, — заикаясь от толчков под ягодицы от верблюжьей рыси и хватаясь за поводья, завопил мужчина еще более истошно, чем сам верблюд.

Дайхатт и Атти со всех ног попытались угнаться за скакунами, с трудом переставляя ноги, увязали и задыхались. Бансабира, вернув равновесие, не знала, приглядывать ей за паникером впереди, или смотреть, чтобы не потерялись отставшие сзади.

Глянув через плечо, Бану смекнула, в чем дело, и прокричала останавливаться. Удержать взбесившегося ясовца оказалось нелегко, тем более поймать поводья верблюда. Бану сказала спешиваться. Ее перебивали, галдели, суетились. Песчаную бурю не обогнать в их положении, ответила танша. Только прятаться.

Верблюдов стреножили, заставили лечь, сели вплотную и как смогли укрылись пледами. Теперь главное переждать, и чтобы за стеной пыли не обнаружились какие-нибудь головорезы.

К верблюдам ясовцы привыкли вскоре. Воистину, корабли песков, согласился в мыслях Дайхатт. Но вот к пустыне привыкнуть оказалось нелегко.

Ей не было ни края, ни конца. В ней невозможно было ориентироваться, ибо, куда ни глянь — все кругом выглядело одинаково. Полагаться на солнце и звезды — все, что оставалось путникам, из которых одна Бану могла знать наверняка, куда идти.

Атти укусила песчаная эфа, и, следуя указанием Бану, Аймар с трудом успел высосать из взрезанной раны яд. Второй верблюд надолго стал "носилками" для пострадавшего; с кое-как прилаженных на дряблые горбы опор, чтобы бессильный Атти не вывалился, все время норовил сползти крепеж. Приходилось задерживаться. Шанта Бансабира тоже большую часть времени вела под уздцы, поскольку к его седлу приторочили большую часть разделенной прежде поклажи.

Питаться ящерками или, когда везло, змеиным мясом, просоленным, а после слегка обжаренным на раскаленных солнечным теплом лезвиях ножей становилось все труднее. Энергии не хватало, светило пекло, ночи пробирали до костей, и Бансабира понимала, что в ближайшем оазисе надо хоть как-то раздобыть дерева для костров. Воды оставались считанные глотки, несмотря на то, что никто не пил больше положенного. Последние капли влаги берегли для Атти, чтобы, когда мужчина метался в бреду от обезвоживания, было, чем смазать ему губы. Из-за условий, перепада температур и сухости, организм никак не желал восстанавливаться, и Атти слабел с каждым днем.

Дайхатт чувствовал, что надо попросить у Бану оружие и убить товарища, чтобы они могли продолжить путь дальше. Ведь если не поторопиться, от отсутствия влаги умрут они все. Аймар неоднократно на биваках поднимал голову, набрав полную грудь воздуха и храбрости, ловил взгляд Бану, открывал рот, чтобы сказать… и снова сжимал губы. Атти его друг с детства. Если помирать, так с ним вместе. Даже если Атти не имеет такой ответственности перед танааром, даже если Бансабира Яввуз не должна ничего никому из них, убить Атти было нельзя.

Несмотря на то, что путники по примеру Бану, обматывали головы и лица платками и даже спали в них, чтобы в ухо не заполз какой-нибудь жук, у ясовцев начала облазить кожа. Галька во рту больше не приносила пользы: ни капли слюны не выделяли сухие рты с потрескавшимися губами. Пить кровь верблюдов Бансабира запрещала зверски, и стала спать вплотную к Шанту, чтобы, если вдруг что, отогнать измученных жаждой ясовцев. Однажды Дайхатт взялся спорить с Бану о направлении движения, криком вбивая ей в голову, что север, а значит, порт, в другой стороне, и они делают лишний крюк на запад. Бансабира соглашалась, устало подняв глаза. Да, порты там, и крюк лишний. Вот только идти надо туда, куда сейчас ведут верблюды. Надо дожить до ближайшего оазиса, а корабли пустыни в пустыне всегда отыщут воду с большим успехом, чем чужаки.

Дайхатт, когда мог соображать, ловил себя на мысли, насколько глупым было пытаться заговорить с Бану в странствии: в песках даже дышать не хочется, а уж говорить… Правда, один вопрос вертелся на языке: куда и какими тропами ведет их Мать Лагерей? Ведь путь к Фарнэ казался намного проще.

Однажды Бану назвала причины: они двигались совсем иным маршрутом, более длинным и сложным из-за редких оазисов и скудности запасов влаги и провианта. Останавливаться в ближайших поселениях — и Фарнэ наверняка узнает, что Бану ему соврала. Как пить дать, Фарнэ донесут, он же пол-Ласбарна знает. Да и местные заинтересуются, что это за ситуация такая.

Жирное, калено-белое или сочно-желтое солнце перекатывалось по небу, падая за горизонт раз за разом. Позади оставались руины крепостных стен из глубокой древности и шепчущиеся барханы невиданных величин. Впереди вырастали до небес дрожащие в мареве раскаленного воздуха несуществующие дворцы почивших владык некогда великой империи Этана, к которым, ведомый воображением, Дайхатт неоднократно тянул трясущиеся пальцы.

И пустыне не было конца.

— Вы не можете запретить мне, — сказала Джайя, как отрезала. Тахивран подскочила за столом, как ужаленная. Завтрак в семье определенно не задался.

— Ты носишь ребенка, раманин. И жрецы храма Илланы утверждают, что это наследник. Ты не имеешь права так рисковать.

— Это мой ребенок, и как его мать…

— Это ребенок династии Яасдур, — пресек Кхассав.

— Решено, — оборвала Тахивран, — шагу не сделаешь за порог дворца.

Джайя со слезами в глазах обвела огромную трапезную: все шестнадцать водных жен рамана с многочисленными детьми были здесь, заполняя помещение. Все они, с ненавистью подумала Джайя, ясовцы. Все — пресловутые, заносчивые, развращенные, как ее похабный муж, себялюбцы и бахвальные гордецы. Ничего в них нет от людей.

— Да ну впрямь, — помощь пришла неожиданно. — Постижение и знание — великое благо, Тахивран, — заметил раман Кхазар IV с блаженной физиономией. — Пусти ты ее, пусть едет.

— Она беременна, — безапелляционно заявила раману.

— Но в познании — радость, — бессмысленно улыбнулся правитель. — Решено, улыбнулся он Джайе, — раманин вольна ездить по стране и знакомится с танами, и моим указом ей должны быть открыты все крепости. Но… Эм, когда ей рожать?

— Через пять месяцев, — напряженно, с тайной надеждой в голосе выпалила Джайя.

— Но через три месяца раманин должна вернуться, — еще лучезарнее улыбнулся государь.

— Благодарю, Светлейший, — раманин встала и поклонилась.

— Ты не посмеешь, Кхазар, — взвилась Тахивран. — Это безумие. Рисковать жизнью наследника.

— Ничего, — вдруг оскалилась сама Джайя. — Если с нами что-то случится, вам будет только на руку. Его высочество будет вдов и сможет жениться на Матери лагерей, о которой только и может говорить.

— Да в огне я видал твою тупую ревность, — вскочил Кхассав, но Джайя, не оглядываясь, заторопилась к выходу.

— ЧТО? — Тахивран уставилась на сына, потом на невестку и снова на сына, и опять — на Джайю. — А ну стой, — заорала вслед раманин, но та уже ушла.

— Ну что ты, Тахивран, — ласково позвал Кхазар. — Я очень не люблю ссоры, не кричи. Сядь.

Скрипнув зубами, Тахивран взглянула на мужа и села, злая как никогда.

— Мы еще поговорим, — грозно бросила сыну.

— Тахивра-ан, — пропел раман.

— Я ее раздавлю, — выкрикнула женщина. — Эту гнусную орсовку. Раздавлю. Куда ты смотришь? — снова выплюнула в лицо Кхассава. — Делает, что вздумается.

— А чем вы не довольны, Светлейшая? — с легким безразличием осведомился ахрамад. — Это же вы ее для меня выбрали.

Джайя, сопровождаемая эскортом из прислуги и трех сотен человек охраны, выехала из дворца в тот же день, еще до вечера. Едва ли она представляла, зачем ей вообще нужно то, что она затеяла, но отступить женщина не могла. Как больше не могла выносить общества ненавистной свекрови, безразличного ко всему свекра, который самим фактом своего царствования очернял священный долг правителя. Но особенно сильно Джайя не могла терпеть глубоко презираемого мужа. Может, он и прав в чем-то, может, когда он станет старше и перестанет волочиться за всякой юбкой и — об этом Джайя и помыслить-то едва решалась, — за всякими штанами, они смогут воссесть на трон Яса, как правители. Тогда, пожалуй, она сможет внести настоящий свет в страну, где государи именуются Светлейшими, являясь на деле грязью. Но пока здесь правят безумие, вольнодумство и разврат, находиться среди них невыносимо.