— Договор с магнитогорцами? — спрашивали ребята. — Интересно!

— А что от нас требуют? Ничего. Надо хорошо работать и все. А будем хорошо работать, оправдаем доверие, — заявил Пашка Коровкин.

— Я тоже стою за то, чтобы работать еще лучше, раз такое внимание уделяют нашей бригаде и нашему специальному участку. Дело важное!

— Да кто пойдет против! Очень даже интересно с магнитогорцами посоревноваться! — заметил Шутихин.

Подписать договор поручалось Ванюшкову. В тот день работали, как никогда. Подсчитали выработку: она составила 350 процентов!

— И везет же Ванюшкову, — сказал Яша Яковкин, прочтя в газете про новый успех товарища.

В последующие дни процент выработки не снижался, бригаду признали ударной, цехком выдал ударные книжки, в столовой выделили два столика, поставили карточку: «Ударная бригада арматурщика Ванюшкова», улучшили пищу. Договор был подписан. Требовалось показать «класс работы».

Ванюшков навертывал на палец свой чуб и смотрел, как работали его ребята. «Да, — думал он, — старыми методами показать «класс» не удастся. Надо придумать что-то новое».

И он приглядывался к тому, как ребята гнули железо, как рубили его, шла доставка сырья и отправка на участок. Ему казалось, что не все станки загружены полностью, но что если их и загрузить, они не намного дадут больше; следовало внести изменения в конструкцию станков. И он придумал особые зажимы: это освобождало с каждого станка по одному человеку; их тотчас перебросил на другие станки. Он объединил в одних руках две операции: управление рычагом и закладывание стержней в штыри; вместо четырех человек на станке могли успешно работать два человека. Молчаливый Гуреев предложил простое устройство на рубке арматуры: приладил резак с рельсом, и это почти вдвое увеличило производительность рубщика. Позже Ванюшков внес еще одно нововведение на вытяжке проволоки: приладил у лебедки тормоз, — и один человек освобождался.

Опыт Ванюшкова перенесли на другие участки.

— Не подводим вас, товарищ начальник? — спросил Ванюшков Гребенникова.

— Не подводите. Арматуру заготовили. Теперь покажите «класс» на вязке!

— Постараемся!

Вязать арматуру требовалось в тепляке — это всем пришлось по духу, но работа пошла со скрипом. Ванюшкова бесило, когда не успевали во-время подать платформу, сердило отношение некоторых плотников: опалубку ставили они кое-как; при такой опалубке вязать арматуру было вдвое тяжелее. Ругался с бетонщиками, видя, как красиво увязанная ребятами арматура обивалась в сторону, перекашивалась.

— Глаз у вас нет, что ли? Неужто и себе, если б избу строить довелось, вот так косил бы своим чертовым глазом вбок?

Но и при всех недостатках бригада с каждым днем повышала выработку, и к Ванюшкову подбрасывали на учебу людей.

— У нас в бригаде как бы школа! — говорила Дуняша брату.

В пять часов вечера ребята собирались в мастерскую и усаживались на станках. Проводилась «пятиминутка»: отчитывались за дневную работу звеньевые, каждый мог внести предложение, пожаловаться на неполадки.

— Надо подвезти за ночь арматуру, а то завтра стоять будет звено! — говорил Пашка Коровкин, хорошо понимавший, что от чего зависит в работе.

Шутихин жаловался на плотников, не сделавших к концу дня опалубки, Гуреев — на бетонщиков.

Ванюшков, не спеша, делал пометки в блокноте, переспрашивал, отвечал, давал указания. После «пятиминутки» уходил к прорабу Сухих, который в последнее время старался во всем итти бригаде навстречу.

Часам к семи рабочий день Ванюшкова заканчивался. Жил он отдельно от ребят, — так, ему казалось, можно лучше сохранить свое влияние на бригаду, избежать фамильярности, которой не терпел.

Он вешал рабочую одежду в специальное отделение платяного шкафа, тщательно умывался, надевал на себя все чистое и лежа читал что-либо из своей библиотечки. Он очень любил свою библиотечку и гордился ею. У него были книги Ленина, Сталина, книги Горького, Шолохова, Фадеева, Николая Островского, Фурманова, Караваевой. Он покупал книги со страстью и здесь, кажется, изменяла ему обычная выдержка. Через каждые два-три месяца Ванюшкову приходилось пристраивать новую полочку, — это составляло радостное событие в жизни. Библиотекой пользовались соседи, но Ванюшков давал книги только тем, кто бережно с ними обращался. Прочтя книгу, он записывал в особую тетрадь содержание и свои впечатления.

Часов в девять выходил в соцгород. Он задерживался перед парткомом, завкомом, читал объявления, проходил мимо фотовитрины ударников — здесь была его фотография «Ванюшков на вязке арматуры», шел в клуб.

Девушки заглядывались на лучшего производственника. Все шло навстречу Ванюшкову, улыбалось ему, давалось в руки, и он мог считать себя счастливым. Только в одном потерпел он неудачу и остро переживал это.

После того вечера в клубе, когда Фрося выступала, повздорил он с подругой.

— Не нравится мне твой инженер. Сидит и глаз не сводит... — сказал он ей.

Фрося повела плечом.

— А то, может, тебе нравится? Конечно, я не инженер...

— Ты смотришь, пусть и он смотрит!

Потом были примирения, Ванюшков подробно рассказывал о своих успехах, о своих планах.

— С весны думаю поступить в вечерний техникум. Нравится мне здесь. Надо прочно устраиваться, а не на один день. Начальство задушевное, товарищ Гребенников разрешил к нему являться в любой час. Также могу зайти в любое время к товарищу Журбе, — все меня знают. Окончу техникум, буду итеэром.

— Суровый ты, Степа, в работе... С людьми суровый... Все о себе, да о себе думаешь.

— Суровый? А как не суровому повести за собой людей? Еще не все понимают, что без советской власти нет для нас жизни, поэтому и к работе относятся с холодком. А раз не понимают, учить надо. Вот тебе и моя суровость!

Фрося понимала, а сердце стыло... стыло... Почему — сама не знала.

Он это чувствовал, и это его злило. Но чем больше злился, тем спокойнее, равнодушнее относилась к нему Фрося. «Нет, злостью не возьмешь ее». Было ясно, что с ней что-то стало, уходила она с каждым днем дальше и дальше, и ничем не мог остановить ее.

Однажды он зашел за ней в цех после работы.

— Редко встречаться стали... — сказал он не своим обычным голосом. — И тебе это, кажется, по душе...

Он взял ее за руку.

— Что ж молчишь?

— Слушаю, что скажешь...

— Или чем обидел когда при людях?

Фрося смотрела то на свои ноги, то на ноги Ванюшкова.

— Скажи мне, голубка...

Он был уже не тот, прежний, уверенный в себе, напористый в любви, как и в работе, и девушка это чувствовала.

— За что ты так ко мне, Фросюшка?

— Не знаю... Не мучай... Ничего не знаю я...

«Нет, так дальше не будет. Пойду в последний раз поговорю», — решил Ванюшков. Это случилось в день, когда коксохимический завод завершил строительство объектов первой очереди и Ярослав Дух от имени рабочих и инженеров рапортовал на общем собрании коллектива коксохимиков.

Был поздний час. После собрания очень хотелось поговорить с дорогим сердцу человеком о своих надеждах, поделиться мыслями. Он шел к бараку, в котором жила Фрося. Трепетным светом горели звезды, белые, яркие, и на снегу, как на листах новой оцинкованной жести, блестели в ответ снежинки. Их было так же много, как звезд в небе, и можно было думать, что снег только отражал эти звезды, подобно зеркалу.

Вот и барак № 9. Он подошел к окну, за которым жила Фрося. Он знал все, что находилось в ее комнате: столик, застланный вышитой скатертью, белое с петухами полотенце на стенке, фотографии, среди которых в центре находилась его...

Ванюшков прижался к стене. Еще совсем недавно он подходил к окну и тихонько, чтоб не услышали другие, стучал четыре раза. Тогда на стук прижималось к стеклу родное лицо. Стекло едва разделяло лица, обоим казалось, что они чувствуют дыхание, тепло губ, шепот... Фрося набрасывала кожушок, он обнимал девушку, и они уходили на крутой берег реки, откуда открывался завод, охваченный пламенем фонарей. Они садились на бревнах и смотрели, тесно прижавшись друг к другу. Огни стройки трепетали, будто их задувало ветром.