— Так... Ну, скажи, как надо выполнять общественно-полезное дело?

Лазарька улыбается во весь рот — вопрос легкий! — и громко отвечает:

— С увлечением! Мы уже это прошли с вами, Петр Александрович!

— Прошли? Повторим! Да. Общественно-полезное дело надо выполнять с увлечением, со страстью!

Теперь можно ждать вопроса: какие дела являются полезными, а какие нет? Но Лазарьке хочется хоть разок поставить Петра в тупик, и он, прищурившись, спрашивает:

— А ставить самовар — это полезное дело?

Петра, однако, не поймаешь! Вместо ответа, он сам спрашивает:

— А ты как думаешь?

— Я думаю, это не очень полезное дело...

— Почему не очень полезное?

— Если ставить самовар для рабочих, это полезное дело, а если для капиталистов, то совсем не полезное дело! Вы смеетесь? А вот ответьте: правильно я сказал?

— Правильно! Правильно! Все, что делается на пользу капиталистов, это не полезное дело.

— А зачем тогда делать, если не полезное? Надо не делать для них — и все!

— Вот об этом и думают люди... А вот наш самовар ставить — это полезное дело? — спрашивает Петр.

— Полезное! Очень полезное!

— Значит, наш самовар надо ставить с увлечением? Со страстью?

— С увлечением! Со страстью!

— Ну, ладно! Ставь с увлечением...

Петр повязывается фартуком, как печник, счищает гусиным крылом верстак и начинает работу, а Лазарька выносит из комнаты толстопузый, сияющий, как солнце, самовар. Ставить его надо во дворе, возле крыльца. Сухие щепки, приготовленные с вечера, загораются сразу, Лазарька осторожно опускает их в трубу, и едва успевает вытащить руку, как коптящее пламя с воем вырывается наружу. Лазарька насовывает трубу и поворачивает коленце, чтоб дым и огонь не лизали стенку дома. Потом садится на корточки и наблюдает.

Труба сразу же нагревается и краснеет; сквозь мельчайшие, незаметные в холодном железе, дырочки светится огонь. Труба потрескивает, от нее как бы отскабливается шелуха. Лазарька доволен собой. Он делает общественно-полезное дело... Со страстью!..

Минут через двадцать свистит в крышке пар. Лазарька поспешно срывает за ручку горячую трубу (нужна тряпка, но ее никогда нет под рукой!), вода поднимает крышку и, пузырясь, выплескивается на бока самовара.

Готово!

Лазарька обтирает тряпкой горячий самовар и вносит в столовую. В комнате тотчас же запахнет теплым углем.

Тогда из крохотной спаленки выходит, сгибаясь в низкой двери, Александр Иванович — широкий, в парусиновой блузе и черной жилетке. Зеленоватые волосы топорщатся вокруг лысины, на кончике носа — очки. Александр Иванович смотрит поверх очков, прижав подбородок к груди.

Лазарька говорит:

— С добрым утром, Александр Иванович. Самовар готов! — и расставляет чашки.

Тогда же выходит Марья Ксаверьевна, с черной кружевной наколкой на жидких прямых волосах.

Была когда-то у Александра Ивановича, как узнал Лазарька, большая, шумная, никогда не наедавшаяся семья. И сам Александр Иванович был молод. Но с годами одни поженились, другие повыходили замуж, своя рабочая сила схлынула. Остался Петр, меньшой, любимец отца и матери. К старости Александр Иванович отяжелел, не очень нуждался и скорее по многолетней привычке становился за верстак. К своим клиентам старик относился равнодушно, он отказывал им, ссылаясь на занятость, на болезни, но чем более оставался равнодушен, тем горячее упрашивали его принять в починку вещь. Александр Иванович ни с кем в доме много не разговаривал, не любил разговаривать и с клиентами. Он бегло осматривал принесенное, записывал в книгу и выдавал квитанцию с овальной лиловой печатью, вещь ставил на полку или на окно.

После чая Александр Иванович приступал к работе над своим изобретением. Петр делал очередную починку, Лазарька помогал Марье Ксаверьевне убирать квартиру, шел на базар, покупал, что поручалось, чистил картошку, выносил отбросы в дворовый ящик, переполненный летом арбузными и дынными корками.

— Ну, довольно с тебя! Иди! — говорила хозяйка.

Лазарька с радостью бежал в мастерскую.

— Свободен? — спрашивал Петр.

— Свободен.

— На, отпили мне. Только смотри: семь осьмых дюйма, тютелька в тютельку. Вон ножовка и аршин.

— Можете быть спокойны! Семь осьмых и ни-ни!

Лазарька ловко зажимает пластинку в тиски (этому он научился у отца, в Грушках), делает метку и пилит.

— Стоишь неправильно! Кто так держит ножовку?

Петр показывает, как надо стоять, как держать ножовку.

— Дышать будешь ровней! И хребет не свернешь!

Лазарька отпиливает и тщательно выверяет длину.

«Чуть-чуть скосил...»

Прячась от Петра, он зажимает кусок в тиски и подравнивает напильником. Петр притворяется, что не видит.

— Сделал?

— Сделал...

Лазарька показывает.

— Немного сфальшивил. Точность в работе — главное. Запомни! В любой работе должна быть точность.

Лазарька получает новую работу. Но, боже мой! Как хочется все знать! Вот Александр Иванович каждый день стоит над своей машиной, складывает, разбирает, приделывает новые колесики, перекидывает ременные пасы. Работа не клеится — это Лазарьке видно. Его не надуешь! Работа просто не клеится!

На лысине старика множество морщинок. Кажется, что в них грязь, — не выскоблишь. Но это не грязь: Александр Иванович каждый день споласкивает голову, а по субботам ходит с Лазарькой в баню, держа подмышкой плоский побелевший веник.

Старик стоит, согнувшись, и молчит по целым часам.

«Что он там думает? Если бы кто-нибудь поверил, как ему, Лазарьке, хочется знать!»

— Что это ваш папаша все думает? — робко спрашивает Лазарька, наклонившись к Петру. (У старика, несмотря на старость, хороший слух.)

Петр усмехается.

— Разве нельзя сказать? Секретное? — еще тише говорит он, и в голосе звучит: «Мне довериться можно... Я сам потерпел... Ах, как потерпел. Разве вы не знаете?...»

— «Перпетуум мобиле»! — говорит Петр.

Лазарька знает, что он правильно не произнесет эти слова, а коверкать не хочет. Он просит повторить.

— «Перпетуум мобиле». Понял? «Перпетуум».

Нет, видно, Лазарьке никогда не понять, что это такое.

— Когда-нибудь поймешь!.. — и снова усмешка.

В субботу вечером мастерская закрывается в пять часов, в воскресенье Лазарьке можно поспать подольше. Мастерская закрыта на весь день. Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Петр, Лазарька ходят через черный ход. Лазарька быстро справляется с базаром, с обедом и остается на свободе.

Что можно делать в воскресенье, когда ты свободен? Когда тебе одиннадцать лет? Когда ты не в реальном училище? И когда ты в Одессе?

Лазарька надевает курточку, выходит на улицу.

Осень. Синие лужи на тротуаре. Корабликами плавают жилистые листья. Лазарька идет к «утюжку»: Старопортофранковская и Ямская сходятся углом. Вот он на Соборной площади. Здесь всегда много детей. Черный итальянец в большой соломенной шляпе подводит к ограде собора шоколадного цвета пони, запряженного в лакированный фаэтончик. После церковной службы разодетым в шелковые костюмчики детям хочется покататься. Отцы вынимают кошельки, похожие на лежалые дыньки, а дети усаживаются в фаэтончики. Передний берет вожжи и кнут, итальянец гладит пони по замшевой губе и, держа под уздцы, ведет лошадку по кругу. За это надо заплатить пять копеек. Лазарька заметил, что мальчики всегда просились на козлы, хотели быть «кучерами», а девочки — «господами». Когда фаэтончик трогался с места, папы и мамы помахивали детям платочками или делали ручкой — до свидания! После благополучного возвращения трогательная встреча.

Конечно, один бы раз и ему следовало прокатиться...

Лазарька нарочно задерживается и на Соборной площади и на рынке, потом, вздыхая, возвращается на Ямскую. Он переходит улицу, оставляет позади кирху и вступает в узкий тихий переулок. Тонкие тополи выстроились в два ряда, под каждым деревом — круг листьев.

Вот и все. Лютеранский переулок.