— Сыграй, Лиза. Только настоящее. Даргомыжского. С каждым разом я все больше его понимаю. Какой талантище!

Лиза села за рояль.

Ему видна была ее тоненькая шея с глубокой ложбинкой, худые плечики, просвечивавшие сквозь розовую кофточку, худенькие руки. Ему все нравилось в подруге, с которой мог делиться большим и малым, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в дом его.

Лиза играла, а он тем временем продолжал обдумывать дела института. Установка, на которой проектировалось ведение опытов над получением стали непосредственно из руд, строилась на заводе. Ряд агрегатов сооружали на территории института. Обширная площадка института мало-помалу превращалась в своеобразный завод.

«А ведь старик прав, — подумал он, — было б весьма неплохо, если б установка строилась у нас во дворе. Не потому, что дальше от глаз людских, — в этом старик не прав, — а потому, что сэкономили бы время на поездки, все было бы постоянно перед глазами. Пора заканчивать подготовку и начать технологию...»

И при мысли о непосредственной работе над проблемой, занимавшей сейчас всю его жизнь, он снова испытал волнение.

— Ну, спасибо, Лизанька, спасибо! — благодарил за музыку. — Чудно!

Лиза перешла к нему на тахту.

— Как ты себя чувствуешь? — Он взглянул на часы, было начало восьмого. — Не поехать ли нам в «Эрмитаж»? Еще успеем.

— А что там сегодня?

— Не знаю. Просто поедем и все.

— Нет. Ты так редко с нами...

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он еще раз, привлекая Лизу к своему плечу.

— Хорошо. Скорее бы он у нас появился...

Лиза покраснела от наплыва нежности к существу, которого хотя еще никто не видел, но которое было в доме реальным членом семьи, имело свой характер, свои вкусы, наклонности и жило на равных началах со всеми. Лицо Лизы казалось бледнее обычного.

Лиза рассказала, что уже пошито, что предстоит пошить мальчику (почему-то считалось, что будет мальчик), а он под ее рассказ припоминал свое детство.

Потом ему захотелось рассказать о себе. Он говорил с такой живописной ясностью, что Лизе показалось, будто и она присутствовала с Лазарем всюду, где был он, росла с ним, переносила обиды и удары, боролась и побеждала. И она удивлялась, откуда у Лазаря такая память на давно прошедшее, откуда такое знание чужой души, умение так глубоко заглядывать людям в сердце. Это была интересная история человека двадцатого столетия, на долю которого выпало счастье жить особой жизнью, не похожей ни на какую другую.

И она подумала, что нынешние великие планы социалистического строительства выношены, выстраданы были лучшими людьми еще в годы активной борьбы с самодержавием, пронесены партией большевиков через царские тюрьмы и каторгу, весь трудовой народ готовился к этим великим планам восхождения страны на вершину человеческого счастья, хотя далеко не всем тогда было ясно все это так, как теперь.

Она сказала об этом Лазарю.

— Ленину и Сталину было ясно даже тогда. И их ближайшим соратникам. Партии большевиков было ясно. И вот почему так уверенно они вели корабль революции к победе.

— Какую большую, содержательную жизнь прожило твое поколение! — сказала Лиза.

— Не мое поколение, а лучшая часть его! — поправил Лазарь. — Ты понимаешь, почему нам, большевикам, так все дорого в нашей стране, почему мы нетерпимы ко всему, что мешает окончательной победе, нашему восхождению к коммунизму, почему мы в загривок гоним клячу истории? Столько пройдено, прожито, отдано сил и труда, и вдруг кто-то мешает, тянет за руку назад, трусит сам, других запугивает. По сравнению с тем, что сделано, мне кажется, нам осталось меньше сделать. Только бы не сорвали работу, не навязали новой бойни. И если успеем сделать намеченное, пусть враги кусают себе локти.

И Лизе это было хорошо понятно. Ведь и он, ее Лазарь, вместе с лучшими людьми боролся за то, что составляло цель жизни народа. Его личная жизнь не катилась по проторенной дорожке. Она шла через преграды, которые остановили бы мелкого человека, смирили, обессилили его, но ничего не могли сделать с такими, как он.

И она представляла себе, по рассказам Лазаря, его детство, юность, всю его жизнь, как если б росла с ним.

Однажды в конце рабочего дня Лазарю доложили, что его желает видеть один гражданин.

— Кто такой! По линии кадров?

— Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.

— Пусть зайдет.

Окна кабинета выходили на запад, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы. Он даже глянул на окна.

Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было странное серое лицо, будто он только что приехал откуда-то в телеге и сильно запылился. Это серое запыленное лицо резко контрастировало с белоснежным воротничком и новешеньким костюмом. Плоской формы голова его неустойчиво держалась на длинной шее, напоминающей цветоножку.

— Радузев! Сережка!

Лазарь встал.

Радузев продолжал стоять у порога.

— Чего ж... Ну, заходите... Садитесь.

Лазарь не знал, говорить ли ему «ты» или «вы».

Посетитель подошел к столу и сел в кресло. Долгое время никто не решался начать беседу.

— Рассказывай! Какими судьбами? Давно в Москве?

— Я пришел продлить нашу беседу, — тихо сказал Радузев.

— Какую беседу?

— Пришел принять ваше предложение.

— Какое предложение?

— То, что ты сделал мне в конце декабря семнадцатого года...

— Очень странно. Не помню что-то.

— Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.

— Все это так, но... Сколько это мы не виделись с тобой, а? С конца семнадцатого?

— Почти...

— Много воды утекло с тех пор...

— А мне кажется, что ни одной капли.

Лазарь насмешливо улыбнулся.

— И вообще... Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут!

— С улицы? — Радузева передернуло. Голова его качнулась и некоторое время не могла притти в равновесие.

— Так... Ну, расскажи хоть, где был эти годы, что делал.

— Много рассказывать. Но если хочешь, так нечего рассказывать.

— Все-таки?

— Тосковал... думал... работал...

— Работал? Где?

— Всюду.

— Точнее?

— В Донбассе. И на Урале, в Березниках.

— Что ты в Москве делаешь?

— Только приехал.

— Зачем? Но ты какой-то странный... А? — сказал Лазарь, внимательно присматриваясь.

Радузев усмехнулся.

— И прежде ты разговорчивей был! — наступал Лазарь.

Они помолчали.

— Какая у нас с тобой все-таки различная судьба... Я вот недавно повстречал Гребенникова. Впрочем, ты его не знаешь. Мой старший товарищ и друг. Вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый год... Гражданскую войну. Белую Одессу... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дороги пошли врозь... А сейчас ты и я — инженеры. Только я — у себя дома, а ты, — извини, Сережка, — будто приживал...

Радузева покоробило.

— Обижаешься? Обижаться не на кого. Только на самого себя... Вот ты вспомнил ту последнюю встречу — семнадцатого года. Я тогда верил, что тебя можно спасти. Пошел бы с нами и не петлял по стране, как затравленный заяц...

— Ты напрасно считаешь меня потерянным и затравленным!

— Да?..

— Против народа я не шел. Войну ненавидел и ненавижу. Не воевал ни с белыми, ни с красными, — сказал Радузев, уставившись глазами в пол.

— Знаешь, Сергей, после той расправы в Грушках вскоре мы заняли город. Мою мать растерзал бандит Чаммер... Старик мой пять дней висел на перекладине...

Лазарь сжал рукою виски.

— Моего ведь тоже... в колодец... — тихо сказал Радузев.

— Я занялся расследованием злодеяний Чаммера. Немцы расстреляли тогда шестьдесят ни в чем не повинных людей. Разузнал все. Как выявилось, ты также имел к этому кое-какое отношение. Я разговаривал с Иваном Беспалько...