Митя широко раскрывает светлые, немного выпуклые глаза.

— Профессор, шамуазит — это минерал, а железняк — горная порода, — говорит Надя Коханец, беря мел. Несколько секунд напряженного внимания. Надежда поворачивается к доске и пишет длиннейшую формулу, знать которую наизусть можно скорее из юношеского щегольства, чем по необходимости. Мелок звонко постукивает, мелок крошится, пудрит пальцы, низ короткой сатиновой юбки. Коханец объясняет.

— Так... так...

Профессор говорит по-русски, Коханец по-украински. Она вытирает лицо, на лбу остается меловая полоска.

— Дайте термохимическую характеристику нижней зоны доменной печи!

Профессор чем-то заинтригован. Он подпирает бороду пятерней, открывается багровая складчатая шея, как у индюка.

Надежда напрягает память, ее лоб в мелких крупинках пота. Она излагает сложную термохимическую характеристику с точностью, удивляющей профессора. Но девушку смущает его взгляд. Коханец смотрит на свои ноги — они без чулок, низ короткой юбки испачкан мелом. Она счищает мел, белая ладонь еще гуще пачкает колени. Тогда, сердясь на себя, на нелюбимого профессора, девушка поднимает голову и отвечает, дерзко глядя ему в лицо:

— Прямое восстановление железа твердым углеродом можно итоговой записью представить так. — И снова стук мелка и запись реакции через всю доску.

Штрикер удивлен. У этой студентки еще и хороший голос. И потом... какая забавная родинка на губе...

Чтобы задержать девушку, хотя с академической стороны, так сказать, все ясно, профессор говорит:

— Расскажите, что вы знаете о богатствах Урала.

Вопрос прямого отношения к конференции не имеет, но Штрикер любил «заползать» в смежные с его наукой сферы.

Коханец называет известнейшие месторождения железа, меди, пространно рассказывает о мировых запасах солей, о сланце, литографском камне, о кобальте, кадмии, ванадии — перечню нет конца! Это, впрочем, известно любому рабфаковцу. Но профессор молчит.

Наконец он снимает пенсне.

— Что ж, довольно. Достаточно. Хорошо.

Он надел пенсне и уже безразличным взором пробегает список.

— Коллега Волощук!

Широкий, в сетке, похожей на плетенку венского стула, смуглый от загара, Борис Волощук сменяет Надю у доски. Профессор провожает мутным взглядом девушку, пока та не садится, и ставит «весьма» в свою древнюю записную книжку в синем тисненном переплете.

Жена профессора Штрикера, Анна Петровна, обычно проводила самое беспокойное для себя время года — осень — дома.

За широким окном нового профессорского дома тополи сбрасывали листья. Квартира наполнялась бледным светом; было очень грустно. В новой серебристо-черной крышке рояля отражалось лицо: Анна Петровна смотрела на полированную поверхность. Там, как в зеркале, безжалостно подчеркивалось то, что хотелось скрыть.

Конечно, жизнь сложилась не так, совсем не так, как мечталось в девичьи годы, и было жаль себя. Но лицо еще оставалось красивым, только если присмотреться очень внимательно, открывались царапины времени. И цвет лица, и рисунок губ, и прямой лоб с морщинками у висков говорили о тридцатой осени. По вечерам она слушала радио, слушала заграницу. Но от музыки становилось беспокойно, и она снимала наушники, больно давившие на виски. Было горько и от того, что юность убежала безвозвратно.

На улице звенел трамвай, — остановка его была как раз возле горного. Анна Петровна ходила по комнатам, потом отбрасывала тюлевый занавес и смотрела на площадь, на свет фонаря, на исторический музей.

Напротив, в большом многоэтажном доме, жили студенты металлургического и горного институтов. Утром и перед сном молодежь в одних трусах занималась гимнастикой. Днем к юношам приходили девушки, студенты усаживались за стол и по нескольку часов не отрывались от книг, от чертежных досок. Иногда она брала бинокль и смотрела по очереди в каждое окно. И всегда потом говорила себе одно и то же: «У них жизнь. У них молодость. У них все! У меня ничего...» Она не могла простить себе шага, сделанного в двадцатом году. Это случилось нежданно. Студентка первого курса, она обратила на себя внимание профессора, ученого, который, несмотря на всю разницу в их положении, полюбил ее и предложил стать женой. Анна согласилась. Она мечтала учиться, работать вместе с мужем, жить той необыкновенной жизнью, которой жили настоящие ученые, изобретатели. Возраст Штрикера не имел для нее никакого значения. Он любил ее, и ей казалось, что она любит.

Но очень скоро Анна увидела, что ошиблась.

Штрикер оказался не тем, за кого она приняла его.

Это был эгоист, собственник, уставший от жизни человек, с опустошенной душой, относившейся враждебно ко всему новому.

Он ревниво любил ее, хотя во многом она оставалась для него непонятной. Особенно смешило ее стремление стать инженером-доменщиком.

— Женщина-доменщица — это то же самое, что я — белошвейка!.. — смеялся он.

Его приводило в бешенство, что она общалась с молодежью, была весела, жизнерадостна, что ее окружали вниманием.

Он измучил ее своими подозрениями, упреками, ревностью и добился того, что она, в конце концов, ушла из института, стала просто скучающей дамой. «Красивая безделушка в доме...»

«Но все равно, вечно так продолжаться не может, — думает Анна Петровна, сжимая пальцы. — Не может!..»

Однажды она увидела в окно юношу, который привлек ее внимание. Это был Митя Шах. Он также заметил ее. Они виделись потом каждый день в одно и то же время и даже улыбались друг другу на расстоянии, а когда случалось, что кто-либо не мог быть в условленное время у окна, тревожились и пытались даже объясниться, насколько это было возможно через улицу и без слов. Впрочем, никто из них не сделал первого шага, чтобы познакомиться, хотя оба этого хотели и встречам в окне скоро исполнялся год.

— Я получил приглашение в Москву, на совещание! — сказал Генрих Карлович, входя во внеурочное время к жене. — Может быть, поедем вместе?

Штрикер был возбужден и не мог скрыть свои чувства: именное приглашение на совещание в ВСНХ чего-нибудь да стоило!

Это случилось в средине ноября 1930 года, после назначения Григория Константиновича Орджоникидзе председателем ВСНХ.

— В Москву?

Анна Петровна зевнула.

— Мне все равно. Как хочешь!

Он, кажется, только этого и ждал.

— Анна! Мне надо, наконец, поговорить с тобой серьезно.

— Оставь этот тон. Ты повторяешь Каренина.

— К сожалению, я повторяю самого себя...

Он заходил из угла в угол, возбужденный, с налившимися кровью глазами, страшный.

— Так дальше продолжаться не может. Ты слышишь? Не может! Я отдал тебе душу... самолюбие... гордость... все! Но есть предел!

— Что ты хочешь от меня? — говорит Анна Петровна как можно спокойнее, но видно, что в ней дрожит каждая жилка.

Он также старается говорить как можно спокойнее.

— Я понимаю, тебе наскучило жить со мной. Тяжело жить с нелюбимым. Я все понимаю. Но где же идеальные семьи? Тебя тянет к молодежи. Но я спрашиваю: что тебе она? Современная молодежь! Что ты ей!

— Сколько у тебя ненависти к людям! Ты хочешь, чтобы перед тобой преклонялись, чтобы искали твоей дружбы, расположения. А обошлись без тебя. Ты не нужен им — злой, старый, косный, чужой... Как я жалею, что ничего не умею делать... Это ты стремился сделать из меня такую... чтобы связать мне руки. Но все равно, поступлю хоть поденщицей на завод, научусь. Не хочу такой жизни... Не хочу с вами...

— Замолчи!

Он глянул с такой злобой, что она остановилась.

Быстрыми шагами пошла к себе в комнату, захлопнула дверь, опустила крючок. Он ударил кулаком по ее двери, хотя знал, что это смешно и делать не следовало. Самые оскорбительные, обидные слова подступили к горлу; стоило мучительного труда, чтобы не выплеснуть их вот здесь, перед этой глухой дверью.