Журба обошел вокруг медведицы. Она была в агонии. Он долго целился в левый подслеповатый глаз, затекший кровью, и, чтоб сократить муки животного, нажал на спуск маузера.

Записку Гребенникова Журба получил поздно вечером.

— Приехал? — спросил у десятника Сухих.

— Приехали. Сердитые...

В одну минуту он собрался в дорогу, оставив вместо себя Безбрового.

В двенадцатом часу ночи Николай подошел к конторе — похудевший, обросший, в потной рваной рубахе.

— Николай! — крикнул Гребенников, увидев друга, в окне.

Журба бросился на голос.

— Не испачкаю?

Он обнял неудобно торчавшую из окна фигуру Гребенникова, сжал, стиснул до боли.

— Какой ты колючий!

И вот странно — сколько Гребенников готовился наговорить этому парню неприятностей, разругать, распечь... А пришел — и ни слова упрека.

— Заходи, Николаша, скорее!

Они встретились на пороге и еще раз обнялись.

— Борода откуда?

— Не спрашивай! Как я рад! Наконец-то! Заждался я тебя. Один, как палец!..

— Ну, положим, палец-то у тебя не один!

Гребенников выпустил огрубевшие большие руки своего друга.

— Знаю, что тебе туго. Мне об этом Куйбышев сказал... Да разве я для собственного удовольствия сидел за границей, будь она трижды проклята!

— Что успел? Как съездил?

— Кое в чем успел, но я поездкой недоволен. Понимаешь, два мира! Два мира — штука серьезная! И с этим приходится считаться. Они там отлично представляют, что даст нам пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо!.. Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим!

— Как зверь... вола съел бы...

— Очень хорошо. Я сейчас приготовлю.

Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду, служившую столом.

— Так вот, познакомился я сейчас со строительством, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился жестяный чайник. — Сядь, послушай меня.

Журба отошел к стене. Сел на плашку.

Высоко в небе купались в лунном свете облака, и за ними по земле тянулись темные холодные пятна.

— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. Так вот, скоро шестнадцатый съезд партии. С чем мы с тобой придем к нему? Не в порядке отчета, а как коммунисты? Давай поговорим по душам. Объективные причины? Это верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело?

Журба молчал.

— Плохо, Николай, дело. Ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Снабжение не налажено, люди живут, как кроты, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, повинен.

Николай нервно прошелся по комнате, потом остановился против окна, и Гребенникову видно было, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.

— Кузница! Заводская кузница! А подковывают лошадей... На лесопильном заводе пилят доски для перегородок в бараках семейным! Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня...

— Но ты пойми меня...

— Подожди! Я не кончил!

— Нет, ты выслушай меня, потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Николай.

Но Гребенников не давался.

— Дубинский и Улалушинский заводы на консервации. А ведь это пока наши единственные опорные базы. В Алакане никак не достроят новых огнеупорных цехов. Показал мне сегодня свое богатство Джонсон. Но... все это, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего! Не тот размах. Не те темпы. Нас еще «спасло», что стройка по ошибке плановиков ВСНХ числилась под рубрикой «запланированных». Наша-то стройка, а? Я заявил, что мы — живая промышленная единица, и потребовал так к нам и относиться! В Москве был секретарь крайкома Черепанов, крепко поддержал нас в ЦК, — и вот мы в ближайшее время будем переведены в число первоочередных строек.

— Но что я мог сделать?

— Как что? Позаботиться о людях, если не мог развернуть во всю ширь работу. О людях позаботиться. Создать условия для жизни.

— Легко сказать! Стройки не мог покинуть ни на минуту.

— Оставил бы кого-нибудь здесь вместо себя, а сам в крайком, к Черепанову.

— В путейском деле никого не оставишь.

— Оставил бы на площадке!

— Я так и сделал. Знаешь, кто здесь заместителем начальника?

— Ну?

— Десятник Сухих!

— Как?

— Честное слово! Своею властью назначил. Больше никого не мог. А что получилось? Охмелел человек, заставил величать себя «директором». Я знал и мирился до поры, до времени.

Гребенников, как ни тяжело ему было, не мог удержаться от улыбки.

— Эх, натворил бед! Не оправдывайся. Ты понимаешь, пошла тяга. Людей за тысячи километров потянуло к нам, на огонек. Новый центр объявился!

Эти слова взволновали обоих.

— Я не стану оправдываться, — сказал Николай. — Только что мог сделать? Послушай меня... По целым суткам не сплю... Зарос вот... Инженеры по центрам окопались. Сюда хоть бы кто! Один Абаканов бродит по площадке с треногами...

— На вот полотенце и мыло. Иди под окно, полью на руки.

Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли. Гребенников лил воду на спину, освещенную луной, на дугу позвоночника, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался; мыло долго не мылилось; чувствовался крепкий запах здорового тела.

— Был в крайкоме? — спросил Журба, отряхивая мыльную пену с глаз.

— Мельком видел Черепанова, на вокзале, уезжал в Москву. Условились встретиться через две недели. Хочу сначала познакомиться со всем на месте. Так мне и товарищ Куйбышев сказал. Потом примем решение и окончательно утвердим в Москве. Проволочек больше не допущу. А как там?

Гребенников кивнул головой в сторону, где должно было находиться проектное бюро.

— Сколько времени спорили, где ставить завод: на угле или на руде! На каких углях да на какой руде! Благо есть выбор!.. Какой завод да какого типа!

Николай обтирал мохнатым полотенцем крепкий торс. После умывания лицо его помолодело. Гребенников протянул массивный серебряный портсигар, с рубиновым камешком на замке.

— Разговоры знакомые. Приезжаю вот сейчас, после заграницы, в Москву. Захожу к одному большому начальнику. А мне заявляют: «Базы у вас, товарищ Гребенников, нет! Напрасно ездили!» — «Как, говорю, напрасно? Какой базы нет? Где базы нет?» — «На данном этапе, — говорит он мне, — выгоднее реконструировать старые заводы, нежели строить новые. Да еще в неосвоенных районах!» Как тебе нравится такой тезис? И это уже после постановления правительства о стройке!

— Знакомо! Колчаковские профессора. Это их теория!

— Если б только колчаковские профессора! Встретил одного оппозиционера. В пятом году вредил нам в Одессе. Меньшевик Плюхов. Лазарь его знает. Рыжая гадина. Спрашиваю: «Кем ты сейчас?» Называет ответственнейшее место в ВСНХ. По строительству химических предприятий. Я ему: «Постой! Да ведь ты, собственно, мой прямой начальник по химии? Поговорим о деле». Он и давай мне выкладывать свои «теории». Я ему: «Ты думаешь, что говоришь? Так и до объятий с контрреволюцией недалеко!» А он мне: «История — дело а к р о б а т и ч е с к о е! У кого кружится голова, в политику не суйся!»

Кровь прилила к лицу Гребенникова. Он стянул с себя рубашку и остался в цветной сетке.

— Вот до чего можно дойти, будь ты в прошлом хоть трижды политический ссыльный!

Николай забарабанил пальцем по стеклу.

— Как Джонсон? — спросил, снижая голос, Гребенников.

Журба помедлил с ответом, еще раз взвешивая все, что он знал, наблюдая за Джонсоном полгода.

— Кто его знает! Вообще веем этим иностранным специалистам верить не приходится. Я, конечно, присматривался к нему внимательно. Пока ничего не замечаю. Но скажу: уж очень неприятно слышать от него: «русская механизация», «русский инженер»... И интонация при этом... и мимика...