Кунц и я от всей души молились, чтобы Андрей Петрович и в самом деле был таким умным, как о нем говорили.

К нашему счастью, он и в самом деле оказался толковым человеком. Крестьянин сказал правду: он действительно знал подписи большевистских вождей. Задав несколько вопросов и удовлетворившись нашими ответами, он сердечно пожал нам руки и, дружески назвав нас товарищами, пригласил выйти из вагона, чтобы расспросить обо всем и поговорить.

— У нас у самих целая куча вопросов к вам, — сказали мы и сразу же начали задавать их. — Откуда взялись эти люди? Почему задержан поезд? Что означает это оружие?

— Не все сразу, давайте по порядку, — засмеялся он. — Во-первых, эти люди — шахтеры с крупных шахт, расположенных в километре отсюда, и крестьяне из деревень. Тысячи других еще только на подходе. Во-вторых, мы вооружились этими винтовками и гранатами всего пятнадцать минут назад и пришли сюда не на смотр, а чтобы немедленно пустить их в ход. В-третьих, мы задержали этот транссибирский экспресс, чтобы снять с него царя и царскую семью.

— Царь и царская семья?! На этом поезде? Здесь? — вскричали мы.

— В этом мы не уверены,—ответил Андрей Петрович. — Дело в том, что минут двадцать назад из Омска получена телеграмма, в которой говорится: «Группой офицеров освобожден Николай. Возможно, бежит со штабом на экспрессе. Намерен установить монархию в Иркутске. Задержите живым или мертвым».

Оказывается, эти вооруженные люди имели в виду царя, когда говорили: «Убить кровавого тирана», и царицу, когда называли имя мадам Распутиной.

— Мы послали двух человек в деревни и двух — на шахты, чтобы сообщить о телеграмме, — продолжал свой рассказ Андрей Петрович. — Все побросали свои инструменты, схватили винтовки и побежали к поезду. Здесь сейчас около тысячи человек, и народ будет прибывать до самой ночи. Можете судить, какие глубокие чувства питаем мы к царю! Не прошло и двадцати минут, а какой пышный прием ждет его. Он любил военные смотры. Ну что ж, пожалуйста. Не совсем по уставу, но зато внушительно, не правда ли?

Зрелище действительно было внушительным. Никогда еще не приходилось мне видеть столь основательно вооруженных людей. На каждом из них был целый арсенал. Люди захватили с собой столько боеприпасов, что не поздоровилось бы тысяче царей, а ненависти, горевшей в сердцах и глазах этих людей, хватило бы на то, чтобы уничтожить десять тысяч монархов.

Но уничтожать тут, несомненно, было некого.

— Как я и подозревал, — продолжал Андрей Петрович, — контрреволюция выкинула еще одну подлость. Эта телеграмма не что иное, как провокационный акт против Советской власти. Они хотят дезорганизовать работу шахт. И это им удается. Люди слишком сильно возбуждены, и работать сегодня не могут. Подобных телеграмм нужно ожидать и в будущем. Они думают, что если кричать все время: «Царь бежал! Царь бежал!», то людям надоедят ложные тревоги. И тогда, когда мы станем менее бдительными, они предпримут попытку провезти царя. Но они плохо знают наших людей. Ради удовольствия всадить пулю в царя они готовы целый год ежедневно выходить на облаву.

Все вагоны поезда были подвергнуты такому тщательному обыску, что не оставалось никаких сомнений относительно истинных чувств, испытываемых этими людьми к царю-батюшке. Они осмотрели поезд от начала и до конца, открывая чемоданы, перетряхивая постели и даже раскидав на тендере дрова, чтобы убедиться, не спрятался ли, чего доброго, его императорское величество в поленьях.

Два седобородых старика-крестьянина, не удовлетворившись этим, решили искать по-своему. Они просовывали винтовки под вагоны, тыкали там штыками, и, не нащупав ничего, мягкого, вытаскивали их назад, разочарованно покачивая головами. Они надеялись, что бывший царь всея Руси пристроился где-нибудь и едет тайком. Так они переходили от одного вагона к другому, не теряя надежды на успех своей операции. Но царя там не было, а поэтому и заколоть его они не могли.

Но проделывая эти операции штыками, они все же кое-чему наносили поражение, а именно — существовавшему веками традиционному представлению о якобы глубокой любви и преданности русского мужика своему царю-батюшке. Этот миф исчезал по мере того, как эти два благочестивых и благообразных старика-крестьянина усердно тыкали штыками в самых темных углах под вагонами и все больше огорчались от того, что, вытаскивая штыки, не видели на них каких-нибудь следов присутствия там царя-батюшки.

Андрей Петрович, будучи человеком сообразительным, решил воспользоваться присутствием здесь Кунца и моим, чтобы успокоить своих люден, взбудораженных неудачными поисками царя.

— Мир странно устроен, товарищи, в нем столько неожиданностей, — обратился он к своим товарищам.— Мы пришли сюда, чтобы схватить величайшего в истории преступника. Между нами не найдется ни одного человека, которому царь не причинил бы горя и несчастий. Но вместо нашего злейшего врага мы встретили здесь наших лучших друзей. Этот поезд везет идеи — но не идеи самодержавия, он везет идеи революции, и везет их в Америку. Да здравствует революция! Да здравствуют наши американские товарищи!

Нас приветствовали шумными возгласами, нам пожимали руки, фотографировали, а затем мы снова отправились в путь. Но не надолго. Нас снова остановила взбудораженная толпа. И так повторялось несколько раз. Никакие протесты и уверения, что царя в поезде нет, не помогали. Не верили даже документам, подтверждавшим это, считая их контрреволюционными фальшивками. Окружавшие поезд люди успокаивались лишь после обстоятельного обыска. Таким образом, самый скорый на транссибирской магистрали экспресс двигался медленнее любого товарного поезда.

В Мариинске комиссар, ведавший транспортными вопросами, придал делу другой оборот, послав следующую телеграмму:

«Всем Советам.

Поездом 2 едут участники создания Красной Армии Кунц и Вильямс. Прошу представителей Советов встретиться с ними для переговоров».

На каждой станции эту телеграмму зачитывали народу, собравшемуся встречать поезд. Люди, горя желанием расправиться с царем, приходили с оружием, а вместо царя приходилось встречать двух товарищей. Это обстоятельство вынуждало их резко перестраиваться, сменить, как говорится, гнев на милость. И справедливости ради нужно сказать, что у них это получалось неплохо. К каждой станции мы подъезжали под бурные аплодисменты. Новые отряды Красной Армии отдавали нам дань уважения, комиссары торжественно излагали стоящие перед ними проблемы, а вокруг толпился народ, желавший поглядеть на новоявленных военных гениев.

Это ставило нас в неловкое положение, но зато представляло значительный интерес. Мы видели, как создавалась новая цивилизация, как рождалось будущее. В одном городе уже заложили его фундамент — крестьяне объединились с рабочими в едином центральном Совете. В другом сделано еще очень мало— интеллигенция продолжала саботировать. Во многих городах новый строй достиг немалых успехов: советские школы были полны учащимися, крестьяне везли хлеб на рынок, заводы стали выпускать продукцию, и повсюду можно было видеть рабочих-агитаторов. Даже перечисленные достижения, пусть незначительные и малозаметные, позволяли сделать вывод о том, что в широких массах начали пробуждаться подлинно творческие силы.

Мы завели разговор с эмигрирующими об этих фактах, но они и слушать не хотели, ибо занялись выдумыванием страшных историй о зверствах, чтобы не приехать с пустыми руками к господам-демократам Запада. Само собой понятно, что наши слова только раздражали их. Некоторые из эмигрантов стали относиться к нам с неприязнью и подозрением, считая нас отступниками и изменниками своему классу. Многие из них предпочитали вести пустые разговоры на старые темы: о золотых днях монархии, «темноте» русских масс, «полнейшем идиотизме большевиков».