Среди них был Янышев, который сделался, как говорится, рабочим мира. Десять лет назад он вынужден был бежать из России после попытки поднять односельчан против царя. Он гнул спину в доках Гамбурга, добывал уголь в шахтах Австрии и разливал сталь в литейных Франции. В Америке он продубился у чанов на кожевенных предприятиях, отбелился на текстильных фабриках и не раз во время забастовок по его спине прогуливалась дубинка полицейского. Во время скитаний он изучил четыре языка и проникся горячей верой в большевизм. Бывший крестьянин стал теперь промышленным пролетарием.

Однажды кто-то сказал, что пролетарий — это разглагольствующий рабочий. Янышев по своей натуре не был разговорчив. Но теперь он не мог не заговорить. Требования стремившихся к свету миллионов его собратьев по труду делали его красноречивым, и он выступал на шахтах и фабриках так, как не смог бы никакой интеллигент. Трудился он день и ночь, а в середине лета отправился к себе в деревню и взял меня с собой в столь памятную для меня поездку.

Другим моим другом был Восков, бывший деятель Нью-Йоркского профсоюза плотников, а теперь член рабочего комитета, который управлял оружейным заводом в Сестрорецке. Моим другом был также Володарский, неутомимо работавший для Советской власти и безумно счастливый. Хочу еще сказать о Нейбуте. Он всегда таскал с собой книги и с увлечением читал на английском языке сочинение Брейлсфорда «Война стали и золота». В методы пропаганды большевиков эти иммигранты привносили живость и новые способы. Эти молодые приверженцы большевизма проявляли удивительное знание дела, трудолюбие и энергию.

Центром большевистской деятельности был Петроград. Какая тонкая ирония в этом! Город был гордостью и славой царя Петра Великого. Он пришел сюда на болота и создал великолепную столицу. Чтобы заложить фундамент для города, он затопил в этой трясине целые леса и горы камня. Этот город — грандиозный памятник железной воле Петра и в то же время памятник страшной жестокости, потому что город построен не только на миллионах бревен, но и на миллионах человеческих костей.

Как скот, сгоняли на эти болота трудовой люд, и он погибал от холода, голода и цинги. По мере того как болота поглощали несчастных, на их место пригоняли других. Люди рыли землю голыми руками и палками, носили ее в шапках и фартуках. Под стук молотков, щелканье бича и стоны умирающих воздвигался город Петра, подобно пирамидам, выросшим на муках и страданиях рабов.

Теперь потомки этих рабов восстали. Петроград стал во главе революции. Каждый день он рассылал своих посланцев в длительные походы за правду, выпускал целые кипы и даже горы большевистской литературы. В июне в Петрограде издавались в миллионах экземпляров газеты «Правда», «Солдат», «Деревенская беднота». «Все это делается на германские деньги», — вопили наблюдатели от союзников и, уподобясь страусу, который трусливо прячет голову в песок, скрывались в бульварных кафе, веря в то, во что им хотелось верить. Но если бы они заглянули за угол, то увидели бы людей, выстаивающих длинные очереди возле продавцов газет, чтобы сделать свой посильный взнос: десять копеек, десять рублей, а то и сто рублей. Это стояли рабочие, солдаты и даже крестьяне, стремившиеся сделать вклад в поддержку большевистской печати.

Чем бо́льших успехов добивались большевики, тем громче становились крики и вой их недоброжелателей. Превознося до небес разумность и умеренность других партий, буржуазная пресса призывала железной рукой разделаться с большевиками. В то время как Керенскому и другим предоставили царские палаты в Зимнем дворце, большевиков бросали в тюрьмы.

В прошлом все партии подвергались гонениям за свои принципы. Теперь же страдали главным образом большевики. Они стали мучениками сегодняшнего дня. Это поднимало их престиж. Преследования способствовали росту их популярности. Массы, внимательно относящиеся теперь к большевистскому учению, считают, что оно близко им и соответствует их стремлениям.

Но не только самоотверженность и энтузиазм большевиков окончательно привели массы под их знамена. На них работали могущественные союзники, и главный из них — нужда, тройная нужда масс: в хлебе, мире и земле.

В сельских Советах после Февральской революции вновь выдвигается требование крестьян: «Земля принадлежит богу и народу». Городские рабочие отбросили бога и выставляют требование: «Заводы принадлежат рабочим». На фронте солдаты провозглашают: «Война — это дьявольское дело. Мы не хотим иметь с ней ничего общего. Нам нужен мир».

В массах происходило сильное брожение. Оно привело их к организации крестьянских, фабрично-заводских и солдатских комитетов, вызвало потребность говорить. И Россия превратилась в страну с миллионами ораторов. Всех потянуло на улицу. Происходили грандиозные массовые демонстрации.

Весной и летом 1917 года демонстрации проходили одна за другой. Россия всегда этим отличалась. Но теперь процессии стали длиннее, и организовывали их не попы, а народ, и вместо икон несли красные флаги, а вместо молебнов звучали революционные песни.

Можно ли забыть Петроград 18 июня (1 июля)! По главным улицам города волна за волной шли солдаты в форме коричневого и оливкового цвета, кавалеристы в синих, шитых золотом мундирах, флотские матросы в белых форменках, заводские рабочие в черных куртках, девушки в ярких платьях. У каждого демонстранта алел на груди красный бант, лента или цветок, на головах у женщин — алые платки, на мужчинах — кумачовые рубашки. А над демонстрантами, подобно пурпурной пене, вздымались, переливаясь, тысячи красных знамен.

Людская река текла по улицам, наполняя их звуками песен.

Три года назад я видел, как германская военная машина, развивая наступление на Париж, катилась по долине Мёза. Утесы вторили эхом десяткам тысяч здоровенных немецких глоток, оравших «Германия превыше всего», в то время как десятки тысяч сапог отбивали такт по дороге. Получалось эффектно, но чувствовалось что-то механическое, и, как вообще каждое действие этих серых колонн, все совершалось по приказу свыше.

Пение же красных колонн было непринужденным, лилось от души. Кто-нибудь запевал революционный гимн, громкие голоса солдат подхватывали припев и сливались с высокими женскими голосами; пение гимна то усиливалось, то слабело и замирало, а затем с новой силой прокатывалось по колонне, и казалось, что поет вся улица.

Мимо златоглавого Исаакиевского собора и минаретов мусульманской мечети шли люди всех вер и рас, спаянные воедино огнем революции. Сейчас они не думают о шахтах, заводах, трущобах и траншеях. Это был день народа, и народ радовался ему и веселился.

Но в своей радости народ не забыл о тех, кто ради того, чтобы этот день настал, шел в кандалах, окровавленный, в ссылку, находя свою смерть на бескрайних сибирских просторах. Неподалеку отсюда покоились жертвы Февральской революции: почти в 200 гробах лежат они на Марсовом поле. Здесь воинственные звуки «Марсельезы» сменились торжественной мелодией шопеновского похоронного марша. С приглушенным барабанным боем, с приспущенными знаменами, склоненными головами все проходят мимо длинной могилы, кто молча, стиснув зубы, а кто всхлипывая или громко рыдая.

Все шло спокойно, пока не произошел небольшой, но характерный инцидент. Это случилось на Садовой, где я стоял вместе с Александром Гамбергом, переводчиком, другом и спутником многих американцев в дни революции. Он хорошо знал некоторых видных большевиков и в прошлом занимал важный пост в прогрессивной газете в Нью-Йорке. Взрыв негодования вызвал у матросов и рабочих транспарант с подписью «Да здравствует Временное правительство!». Они бросились вырывать его, и во время свалки кто-то крикнул: «Казаки!».

Одно только упоминание этих давних врагов народа вселяло страх, и толпа в ужасе с криком бросилась бежать, топча ногами упавших. К счастью, тревога оказалась ложной. Все снова построились в колонны и с песнями и радостными возгласами двинулись вперед.