Но он не взял Петроград.

Во имя Советов и революции, как один человек, на защиту столицы поднялись массы. Корнилов был объявлен предателем и поставлен вне закона. Были открыты арсеналы, и оружие роздано рабочим. Красногвардейцы патрулировали улицы, рыли окопы, спешно воздвигали баррикады. Социалисты из мусульман выехали навстречу «дикой дивизии» и во имя Маркса и Магомета призывали ее не выступать против революции. Их призывы и доводы возобладали. Силы Корнилова растаяли, и «диктатор» был взят без единого выстрела. Буржуазия чувствовала себя подавленной после разгрома революцией враждебных сил. Да это и понятно: ведь она возлагала на контрреволюционную вылазку Корнилова все свои надежды.

А пролетарии торжествовали, убедившись, какой грозной силой могут они стать, сплотившись воедино со всем трудовым народом. Окопы и фабрики приветствовали друг друга. Солдаты и рабочие отдавали особую дань уважения матросам, которые сыграли в разгроме корниловщины особенно большую роль.

Когда о наступлении Корнилова на Петроград стало известно в Кронштадте и Балтийском флоте, там в мгновение ока все были подняты на ноги. Десятки тысяч матросов, оставив суда и остров-крепость, устремились в город, расположившись там бивуаком на Марсовом поле. Они взяли под свою охрану все стратегически важные пункты города, железные дороги и Зимний дворец.

Возглавляемые матросом-гигантом Дыбенко, они бесстрашно пошли в расположение корниловских войск, чтобы уговорить их не выступать. Они вселяли в сердца белых страх перед революцией и вызывали страстность и революционный пыл у своих товарищей по борьбе.

Их приветствовали как гордость и славу революции. Если находились такие, кто пытался осуждать их за различные выходки в Кронштадте, то им отвечали: когда какой-нибудь контрреволюционный генерал попытается набросить петлю на шею революции, а кадеты намылят эту петлю, то матросы пойдут в бой и, не колеблясь, отдадут жизнь за дело революции.

Так и было во время корниловщины и вообще всегда. По всей России встречал я этих просоленных морскими ветрами людей в синих форменках, с характерной походкой вразвалку. Повсюду они выступали как провозвестники идей социализма. Я слышал, как они выступали на митингах и на рыночных площадях, побуждая к активным действиям самых нерешительных. Я видел, как благодаря их усилиям из дальних деревень начинали посылать продовольствие в города. Позже, во время юнкерского мятежа против Советов, я видел, как эти матросы во главе атакующих бросились на штурм телефонной станции и вынудили юнкеров к сдаче. Они всегда первыми ощущали угрозу революции, всегда первыми спешили к ней на выручку.

Русский матрос дорожил революцией, потому что она несла ему освобождение от кошмарного прошлого. Морскими офицерами старого русского флота могли стать исключительно представители привилегированной касты. Матросы ненавидели их за то, что вводимая ими дисциплина основывалась не на справедливой строгости, а на деспотизме и унижении. Судьба матроса всецело зависела от произвола, капризов и самодурства унтер-офицеров, которых он презирал. С ним обращались, как с собакой, и унижали разными способами, вплоть до надписей, подобных этой: «Для собак и матросов вход воспрещен».

Матрос, как и солдат, имел право отвечать своим начальникам только тремя фразами: «Так точно», «Никак нет» и «Рад стараться», беря при этом под козырек и заканчивая каждую фразу словами «Ваше благородие». За любое лишнее слово ему могли дать пощечину. За малейший проступок наказывали самым жестоким образом. За четыре года было казнено, заключено в тюрьмы или приговорено к каторге 2527 человек. Все это делалось именем царя.

Теперь царей не стало, а сами имена их предавались забвению. Морские корабли получали новые названия, соответствовавшие новому, республиканскому строю.

Так, «Император Павел I» стал «Республикой», «Император Александр II» после того, как его «окропили» краской, стал «Зарей свободы». Уже от одних только этих революционных преобразований прежние самодержцы могли перевернуться в гробах. Но каково было живым — царю и его сыну, когда «Цесаревич» стал «Гражданином», а «Николай II» — прекрасным кораблем «Товарищ».

Товарищ!.. Живший теперь в ссылке в Тобольске экс-царь знал, что последний извозчик стал «товарищем».

Новые названия кораблей написали золотом на лентах лихо надетых бескозырок. И матросы уже повсюду появлялись как вестники и носители свободы, товарищества и республиканского строя.

Изменить названия кораблей дело, конечно, не трудное, но революционные преобразования не ограничивались только этим. Они затронули основы всей жизни, вносили существенные, глубочайшие изменения, свидетельствовавшие о внутреннем, коренном обновлении — демократизации огромного флота.

В сентябре я впервые столкнулся с матросами в привычной для них обстановке. Дело было в Гельсингфорсе, где стоял Балтийский флот, прикрывавший морские пути к Петрограду. У причала покачивалась бывшая царская яхта «Полярная звезда». Наш гид, старик, бывший офицер, указал на выкрашенный в желтый цвет пояс бортовой обшивки яхты и проворчал вполголоса:

— Этот пояс сделан из лучших пород красного дерева. Он обошелся в 25 тысяч рублей, но этим проклятым большевикам лень полировать его, поэтому они взяли и закрасили желтой краской. В мое время матрос был матросом, он знал, что его дело скоблить и драить, и занимался своим делом. А если отлынивал, получал в морду. Ну, а сейчас в них словно бес вселился какой-то! Подумать только! Тут, на этой самой яхте, которая принадлежала самому царю, сидит простая матросня и придумывает законы для управления кораблями, флотом, всей страной. Но им и этого мало. Они поговаривают об управлении всем миром. Это называется у них интернационализмом и демократией, а я это называю открытой изменой и безумством.

Таково было изложенное вкратце различие между старым и новым режимом. При старом режиме дисциплина и власть исходили сверху, при новом — от самих матросов. Старый флот был флотом офицеров, новый стал флотом матросов. Эта перемена повлекла за собой и новую переоценку ценностей. Теперь «наведение глянца» в мозгах матросов по вопросам демократии и интернационализма было куда более важным делом, чем наведение глянца на меди и красном дереве.

С другой характерной чертой настроений в новом флоте мы познакомились, когда поднимались по трапу «Полярной звезды», на которой в свое время развлекался Распутин со своими дружками. Тут Бесси Битти, американской журналистке, твердо заявили, что присутствие представительниц ее пола на кораблях отныне запрещено — это было одним из новых правил Совета моряков. Капитан блистал обильным золотым шитьем, был вежлив, но совершенно бессилен.

— Ничего не могу поделать, — беспомощно развел он руками. — Все зависит от комитета.

— Но она приехала за десять тысяч верст, чтобы посмотреть на флот.

— Прекрасно, однако без разрешения комитета нельзя, — ответил он.

Пока мы разговаривали, вернулся посыльный со специальным разрешением комитета, и мы пошли дальше. Повсюду члены экипажа выражали недовольство наличием среди нас женщины, однако всякий раз после пояснений капитана: «С особого разрешения комитета», они любезно отступали.

Этот Центральный комитет Балтийского флота, или, как его обычно называли, Центробалт, заседал в большой каюте-люкс. Это был Совет моряков Балтийского флота. В комитете, состоявшем из 65 человек, 45 из которых являлись большевиками, имелся представитель от каждой тысячи матросов. Комитет состоял из четырех отделов: административного, политического, военного и морского, которые ведали всей жизнью флота. Капитану были выделены смежные каюты одного из бывших великих князей, но в большую каюту ему запрещалось входить. К счастью, мои документы явились волшебным «сезамом», открывшим мне доступ в комитет и его каюту.