Кроме вопросов общего характера перед Янышевым возникало немало частных вопросов. Например, можно ли, пропагандируя свои политические взгляды, идти вместе с тем на какой-то компромисс со своими убеждениями? Или: должен ли он, человек, порвавший с православной церковью, креститься перед едой и после еды? Янышев перестал креститься и в связи с этим ждал вопросов Ивана Иванова. И хотя старый крестьянин и казался озадаченным, а его жена огорчалась, когда Янышев садился за стол не перекрестившись, оба они ни разу ни словом не обмолвились по этому поводу.

В России было принято обращаться к работающим в поле со словами: «бог в помощь». Янышев тоже счел возможным, приветствуя, говорить «бог в помощь». Кроме того, он простоял от начала и до конца длительную церемонию отпевания умершего у Федосеева ребенка. В русских деревнях в те времена по умершим детям часто звонили колокола.

«Господь посылает нам много детей, — говорил староста. — И если мы хотим прокормить живых, нельзя забывать о полях».

Поэтому все отправились работать в поле, кроме священника, родителей умершего, Янышева и меня. Мы пошли в церковь. Возле матери выстроились ее девять детей. Каждый год она рожала по ребенку; встав по возрасту, они образовали лесенку, в которой то тут, то там не хватало ступеньки. Значит, в тот год ребенок не выжил. Умер ребенок и в этом году. Он был совсем крошечный, не больше цветка, лежавшего рядом с ним, и казался еще меньше и еще более хрупким в своем голубом гробике под массивными сводами церкви.

Этой деревне повезло со священником. Это был добрый и отзывчивый человек, который пользовался любовью и доверием народа. Ему частенько приходилось отпевать детей, и все же он старался, чтобы это не походило на что-то привычное и шаблонное. Мягким движением он зажег свечи на гробике, положил крест на грудь ребенка, потом начал читать молитву, и церковь огласилась его раскатистым басом. Священник и дьякон пели молитвы, а отец, мать и детишки крестились, падали на колени и отбивали земные поклоны. Янышев безучастно, с полуопущенной головой стоял напротив священника.

Так стояли друг против друга эти люди, а между ними была тайна жизни и смерти, один — священник православной церкви, другой — пророк социалистической революции; один — радел о счастье и покое детей в потустороннем мире, другой — отдал себя созиданию счастья и благополучия для всех детей земли.

Я сопровождал Янышева во время многих его агитационных поездок по городам и селам России. Мы встречались с представителями различных слоев, начиная с искусных мастеровых ткацкого дела в Иваново-Вознесенске вплоть до воровских трущоб Москвы, тех трущоб, которые описал Горький в своей бессмертной пьесе «На дне». Но мысли Янышева всегда возвращались к деревне.

Через шесть месяцев я прощался с ним на IV Всероссийском съезде Советов в Москве. Рядом с ним, опираясь на его руку, стояла женщина лет семидесяти, сгорбленная и высохшая. Янышев почтительно представил ее мне как свою учительницу. За пределами России или вне рабочих кругов ее имя было совершенно неизвестно. Но для молодых революционеров из рабочих и крестьян ее имя значило все. С ними вместе переносила она трудности и лишения, сидела в тюрьме. Долгие годы труда и голода довели ее до истощения и убелили сединой волосы, весь ее вид вызывал жалость, но лишь до тех пор, пока не видишь ее глаз. В них все еще горел огонь, который зажег сердца десятков молодых людей, подобных Янышеву, и разослал их во все концы страны в качестве пламенных борцов за дело социалистической революции. Она отдала всю свою жизнь революции, пожалуй, даже не мечтая увидеть ее.

Теперь революция свершилась, она была среди своих, и рядом стоял верный молодой ученик. Правда, промышленность страны была разрушена, немцы находились у ворот Петрограда, в городе свирепствовал голод и холод, но все же, сидя в старинном зале бывшего Благородного собрания и слушая выступление Ленина, она ясно представляла себе приближение нового дня, который принесет всему народу мир, а ей даст возможность спокойно жить в деревне.

— Мы оба от земли и любим ее, — шепотом сказала она мне. — И когда революция закончится, мы с Михаилом собираемся снова жить в деревне.

Летом 1917 года я изъездил Россию вдоль и поперек. Со всех сторон все громче слышался стон исстрадавшегося народа. Я слышал его на текстильных фабриках в Иваново-Вознесенске, на ярмарках Нижнего и на рынках Киева. Он доносился до меня из трюмов волжских пароходов, с плотов и барж, проплывавших по ночам вниз по Днепру. Причиной народного горя была война, проклятая война.

Повсюду я видел страшные разрушения и множество других следов войны. На Украине мне довелось проезжать по тем самым холмистым степям, о которых Гоголь сказал: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!». Мы остановились в небольшом селе, окруженном холмами. Вокруг нашей земской повозки собралось около трехсот женщин, человек сорок стариков и детей и десятка два солдат-калек. Встав на повозку, я обратился к ним с вопросом: «Кто из вас слышал о Вашингтоне?». Один мальчик поднял руку. «Кто слышал о Линкольне?» Три руки. «О Керенском?» Около девяноста. «О Ленине?» Снова девяносто. «О Толстом?» Сто пятьдесят рук.

Им понравилась эта игра, они дружно хохотали над иностранцем и его смешным акцентом. Затем я совершил непростительную ошибку, задав вопрос: «Кто из вас потерял близких на войне?». Почти каждый поднял руку, и, будто завывающий между деревьями зимний ветер, по смеявшейся до этого толпе пронесся тяжелый вздох. Два старика-крестьянина с плачем припали к колесам коляски, и моя трибуна зашаталась. Из толпы, заливаясь слезами, выбежал паренек: «У меня брат — моего брата убили!». Прикрыв глаза платками или уткнувшись друг в друга, зарыдали женщины; слезам не было конца, я не представлял себе, откуда могло взяться столько слез. Кто бы мог подумать, что у этих внешне спокойных людей столько горя.

А ведь таких русских деревень, откуда забрали на войну всех здоровых мужчин, были тысячи. Это одна из бесчисленных деревень, куда с трудом добирались, а подчас доползали калеки, слепые, безрукие. Но миллионы вообще не вернулись. Они лежали в той огромной могиле, которая протянулась на две с половиной тысячи километров от Черного до Балтийского моря — по всему русско-германскому фронту. Там немецкие пулеметы тысячами косили этих крестьян, которых гнали в бой почти безоружными.

Оружия было сколько угодно в Архангельске. Его даже погрузили в вагоны и направили на фронт. Но торговцы, которым эти вагоны нужны были под товары, сунули чиновникам несколько тысяч рублей, и в результате неподалеку от Архангельска военное снаряжение свалили на землю, а вагоны отправили назад, чтобы погрузить в них шампанское, автомобили и дамские наряды, доставленные из Парижа.

Великолепно и весело жили в Петрограде и в больших городах те, кто зарабатывал на войне, но 10 миллионам солдат, загнанным по приказу царя в окопы, война несла лишь страдания и смерть.

И теперь, при Керенском, под ружьем находились все те же 10 миллионов. Их оторвали от плугов и станков и всунули в руки винтовки. Правящие классы шли на любые ухищрения, лишь бы это оружие оставалось в руках солдат. Они поднимали национальный флаг и вопили о «победе и славе»; создавали женские «батальоны смерти», крича: «Позор вам, мужчины, если девушки воюют вместо вас!». Они ставили пулеметы позади мятежных полков, угрожая верной смертью всякому, кто отступит. Но все было бесполезно.

Тысячи солдат бросали винтовки и устремлялись в тыл. Они двигались, словно тучи саранчи, застопоривая движение на железных и шоссейных дорогах, водных путях. Они осаждали поезда, забираясь на платформы и крыши, гроздьями висели на подножках вагонов, нередко сгоняли с полок пассажиров. Кто-то из членов Христианской ассоциации молодых людей утверждал, что видел такой плакат: «Товарищи солдаты! Пожалуйста, не выбрасывайте пассажиров из окон на ходу поезда». Возможно, это преувеличено. Однако наши чемоданы они и в самом деле выбросили из окна.