Тавернер кивнул:
– Это означает, что в этот промежуток, после того как она ушла оттуда и до без четверти час, кто-то смастерил ловушку. Вы сказали, что этот кусок мрамора – подпорка от наружной двери. Не помните, когда она оттуда исчезла?
София покачала головой:
– Дверь сегодня не открывали весь день. Слишком холодно.
– Не помните ли вы, кто где был сегодня утром?
– Я выходила пройтись. У Юстаса и Жозефины до половины первого были уроки с перерывом в половине одиннадцатого. Отец, мне кажется, все утро провел в библиотеке.
– А ваша мать?
– Она выходила из спальни, когда я пришла с прогулки, – это было примерно в четверть первого. Раньше она не встает.
Мы вернулись обратно в дом. Я последовал за Софией в библиотеку. Филип, бледный, осунувшийся, сидел, как обычно, в кресле, а Магда, приткнувшись к его коленям, тихо плакала.
София спросила:
– Не звонили из больницы?
Филип отрицательно покачал головой.
Магда зарыдала:
– Почему они не разрешили мне поехать с ней? Моя крошка, моя смешная маленькая уродинка. А я еще называла ее найденышем, она так сердилась. Как я могла быть такой жестокой? И теперь она умрет, я знаю, она умрет…
– Успокойся, дорогая, – сказал Филип. – Прошу тебя, успокойся.
Я почувствовал, что я лишний в этой сцене семейных треволнений. Я незаметно вышел и отправился искать няню. Она сидела на кухне и горько плакала.
– Это бог меня наказал, мистер Чарльз, за все плохое, что я о ней думала. Бог меня наказал, не иначе.
Я даже не пытался истолковать, что она имела в виду.
– Порча какая-то в этом доме, вот что я вам скажу. Не хотела я этого видеть, все не верила. Коли увидишь, тотчас и поверишь. Кто-то убил хозяина, и те же самые люди пытались убить Жозефину.
– Ради чего им было ее убивать?
Няня отодвинула от глаза край носового платка и выразительно поглядела на меня:
– Сами знаете, мистер Чарльз, какой это был ребенок. Любила все вызнавать. Всегда такая была, сызмальства. Спрячется под обеденный стол и слушает, что горничные говорят, а потом берет над ними власть. Как бы свое значение хочет показать. Знаете, что я вам скажу? Обойденная она хозяйкой. Она ведь не такой красивый ребенок, как те двое. Всегда была лицом негожая. Хозяйка даже звала ее «найденыш». Я хозяйку за это осуждаю, по моему понятию, это ребенку большая обида. Правда, она, скажу вам, нашла, как по-своему, по-детски себя поставить – стала вызнавать всякие вещи про людей и им давать намек, что она про них все знает. Да разве такое можно делать, когда тут отравитель ходит? Опасно это.
Да, это было действительно опасно. По ассоциации я вспомнил совсем про другое и спросил:
– Вы случайно не знаете, где она держит черную книжечку – что-то вроде блокнота, где она делает записи?
– Я знаю, про что вы говорите, мистер Чарльз. Она так хитро ее прячет. Я сколько раз видела, как она погрызет карандаш, запишет что-то в этой книжке, а потом опять карандаш погрызет. Я ей говорю: «Перестань грызть карандаш, отравишься свинцом», – а она свое: «Не отравлюсь, потому что грифель делается не из свинца, а из графита», – хотя я не понимаю, как такое может быть – если называется свинцовый карандаш, значит, в нем есть свинец, какой может быть спор.
– Оно и верно, – согласился я, – но на самом-то деле она права (Жозефина всегда была права!). – Так что же с записной книжкой? Как вы думаете, где она могла ее хранить?
– Понятия не имею, сэр. Она ее всегда так хитро старалась спрятать.
– Книжки при ней не было, когда ее нашли?
– Нет, мистер Чарльз, записной книжки не было.
Кто-то взял эту книжку? А может, она спрятала ее у себя в комнате? Мне пришло в голову пойти и посмотреть. Я не знал точно, какая из комнат принадлежит Жозефине, и, пока стоял в коридоре и раздумывал, услыхал зовущий меня голос Тавернера:
– Идите сюда, Чарльз. Я в детской. Видели вы что-нибудь подобное?
Я переступил порог и остолбенел.
Маленькая комната выглядела так, будто через нее пронесся торнадо. Ящики комода были выдвинуты, и их содержимое разбросано по полу. Матрас, простыни, подушки, одеяло были сдернуты с небольшой кровати. Ковры свалены в кучи, стулья перевернуты вверх ногами, картины сняты со стен, фотографии вынуты из рамок.
– Боже праведный! – воскликнул я. – В честь чего это?
– А вы как думаете?
– Кто-то что-то здесь искал.
– Несомненно.
Я поглядел вокруг и свистнул:
– Что за чертовщина! Разве мыслимо такое сотворить и чтобы никто в доме ничего не слышал и не видел?
– Почему бы и нет? Миссис Леонидис проводит утро у себя в спальне, полирует ногти, звонит по телефону и примеряет платья. Филип сидит в библиотеке, погруженный в книги. Нянька на кухне чистит картошку и стручки фасоли. В семье, где все знают привычки друг друга, сделать такое очень легко. Поверьте мне, любой в доме мог провести эту несложную операцию – соорудить ловушку для девочки и устроить погром в ее комнате. Но кто-то очень торопился, ему было некогда поискать спокойно.
– Любой в доме, вы сказали?
– Да. Я проверил. У всех было какое-то неучтенное время: у Филипа, у Магды, у няни, у вашей девушки. Наверху та же картина. Бренда провела большую часть утра одна, у Лоуренса и Юстаса был получасовой перерыв – с десяти тридцати до одиннадцати. Часть перерыва провели с ними вы, но не целиком. Мисс де Хевиленд была одна в саду, Роджер в своем кабинете.
– Только Клеменси была в Лондоне на работе.
– Нет, даже ее нельзя исключить. Она сегодня осталась дома из-за головной боли. И отсиживалась у себя в комнате. Все могли – все до единого. Знать бы только, который из них. Даже отдаленно не могу себе представить. Хотя бы знать, что они здесь искали…
Он обвел взглядом разоренную комнату…
Если бы знать, нашли ли они то, что искали…
Что-то шевельнулось в моем мозгу… какое-то воспоминание.
Тавернер неожиданно помог мне, задав вопрос:
– Что делала девочка, когда вы ее в последний раз видели?
– Постойте!
Я бросился из комнаты вверх по лестнице. Проскочив по коридору через левую дверь, я взбежал на верхний этаж и распахнул дверь на чердак. Я вынужден был наклонить голову, когда поднимался по ступенькам, чтобы не стукнуться о низкий скошенный потолок. Там я огляделся.
На мой вопрос, что она делает на чердаке, Жозефина ответила, что «занимается расследованием».
Я не понимал, что можно расследовать на чердаке, заросшем паутиной, заставленном баками для воды, но такой чердак мог служить хорошим тайником. Не исключено, что Жозефина что-то здесь прятала, прекрасно зная, что ей это не полагалось хранить. И если моя догадка верна, отыскать ее сокровище труда не составляло.
Поиски заняли ровно три минуты. За самым большим баком, из глубины которого доносилось какое-то шипение, добавлявшее жути и без того мрачной обстановке чердака, я обнаружил связку писем, завернутых в рваную оберточную бумагу.
Я начал читать:
«Лоуренс… родной мой, моя любовь… как замечательно было вчера вечером, когда ты прочитал стихотворение.
Я знала, что оно предназначалось мне, хотя ты и не смотрел на меня. Аристид сказал: «Вы хорошо читаете стихи». Он не догадывался о том, что мы оба чувствуем. Родной мой, я уверена, скоро все устроится. И мы будем рады, что он так ничего и не узнал и умер счастливым. Он всегда был так добр ко мне. Я не хочу доставлять ему страданий, но мне кажется, что жизнь уже не в радость, когда тебе за восемьдесят. Я бы не хотела так долго жить. Скоро мы навсегда будем вместе. Как будет чудесно, когда я смогу сказать тебе: «Мой дорогой, любимый муж…» Родной мой, мы созданы друг для друга. Я тебя люблю, люблю, люблю… И нет конца нашей любви. Я…»
Там еще было много всего написано, но мне не хотелось читать дальше.
С мрачным чувством я спустился вниз и сунул пакет в руки Тавернеру:
– Возможно, что наш незнакомый друг именно это и искал.
