– Как… Как там у них подвигается? – спросил он.

– У них?

– У полиции.

Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке.

– Они меня не посвящают в свои дела.

– Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара…

– Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты?

Я нарочно сказал это многозначительным тоном.

– Значит, вы не знаете, как… что… если… – Голос его окончательно куда-то исчез. – Они не собираются производить арест, вы не знаете?

– Нет, насколько мне известно. Но, как я уже говорил, могу и не знать.

«Выгоняйте их из нор, – сказал инспектор Тавернер, – запугайте их». Лоуренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган.

Он заговорил торопливо, срывающимся голосом:

– Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы никакого отношения к делу не имеют.

Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать.

– Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было чудовищно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям думать что угодно. И все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие ужасные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор.

– Заговор? Любопытно.

Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоуренс.

– Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают.

У него начали дрожать руки.

– И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учитель, всего лишь жалкий трус, отказывающийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести!

Я ничего не ответил.

– Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? – выкрикнул он. – Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна!

Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.

– Они всегда надо мной смеялись. – Голос его задрожал. – У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться – все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.

– А что вы скажете о миссис Леонидис?

Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь.

– Миссис Леонидис ангел, – пробормотал он. – Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только дуб-инспектор.

– У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами.

– Невыносимый болван! – сказал сердито Лоуренс Браун.

Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах.

Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась с неожиданностью черта в старинной пантомиме. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина.

– Где ты была, Жозефина?

– На чердаке.

Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды.

– Что ты там делала?

– Занималась расследованием, – отрезала она сухо.

– Что можно расследовать в чулане, где одни баки?

Она, однако, уклонилась от ответа на мой вопрос и только сказала:

– Пойду умоюсь.

– И как можно скорее, – посоветовал я.

Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова.

– По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? – заявила она.

– Что ты болтаешь? Какое второе убийство?

– Но ведь в книгах всегда за первым следует второе убийство, сейчас как раз пора. Если в доме кто-нибудь о чем-то подозревает, его убирают прежде, чем он успевает рассказать о том, что именно он знает.

– Ты начиталась детективов. В жизни бывает все совсем не так. И если в этом доме кто-нибудь что-то и знает, он уж во всяком случае не собирается об этом рассказывать.

– Иногда оно и есть то, о чем они не знают, что в действительности знают.

Донесшийся из ванной ответ Жозефины прозвучал маловразумительно, тем более что он был заглушен шумом льющейся воды.

Я зажмурился от напряжения, пытаясь понять смысл того, что она сказала. Затем, оставив Жозефину, я спустился этажом ниже.

Когда я шел от входной двери к лестнице, я услыхал легкий шорох, и из гостиной вышла Бренда Леонидис.

Она направилась прямо ко мне и, не отрывая взгляда от моего лица, схватила меня за руку.

– Ну что? – спросила она.

В ее вопросе я почувствовал то же нетерпеливое желание получить хоть какие-то сведения, что и у Лоуренса Брауна, но только сформулирован вопрос был куда короче и звучал гораздо выразительнее.

– Ничего, – сказал я, покачав головой.

Она глубоко вздохнула:

– Мне очень страшно, Чарльз. Так страшно…

Страх ее был каким-то щемяще неподдельным. И в этом тесном пространстве он передался мне. У меня возникло желание успокоить ее, помочь… И снова охватила меня острая жалость к ней, такой одинокой среди враждебно настроенного окружения.

У нее, наверное, мог бы вырваться крик: «А на моей стороне кто?»

И каков был бы ответ? Лоуренс Браун? Что он вообще такое, Лоуренс Браун? В трудную минуту на него вряд ли можно положиться. Слабое создание. Перед глазами у меня встала картина: эти двое накануне вечером, выскользнувшие из темного сада.

Мне хотелось ей помочь. Очень хотелось. Но что я мог сделать для нее? Что сказать? В глубине души меня жгло чувство вины, будто за мной следят презирающие глаза Софии. Я вспомнил, как она сказала: «Поймался на удочку».

София не входила, не желала входить в положение Бренды, такой сейчас одинокой, подозреваемой в убийстве. И без единой близкой души вокруг.

Бренда сказала:

– Завтра дознание. А потом… потом что будет?

Я обрадовался, что могу хоть чем-то ее утешить.

– Ничего страшного, – успокоил я ее. – Не стоит так волноваться. Дознание отложат, чтобы дать возможность полиции провести необходимые опросы. Правда, отсрочка развяжет руки прессе. До сих пор ведь в газетах не было сообщений о том, что смерть эта не была естественной. Леонидисы люди с положением. Но как только объявят отсрочку, тут-то и начнется цирк. – Какие иногда приходят на ум несуразные слова. Цирк. Почему из всех слов я выбрал именно это?

– А репортеры – это очень страшно?

– На вашем месте я не давал бы интервью. Мне кажется, Бренда, вам нужен адвокат.