— Вот, видишь.
— Да погоди, отче, а не будет оно и ныне, как в Коломне случилося? На свою же на шею неугомонные Шуйские как бы огню не накликали?..
— Не, ныне иное дело! Там наши земляки, новгородцы, впуталися. Больно лют на них царь… Помнит, как они ещё Иоасафа из спальни у него тащили… да бояр любимых. А тута и сам он дядьёв-то, Глинских длинноусых, не больно привечать стал. Вон, Михаилу во Ржев, на кормленье, от себя подале усылает. Конешно, зла он им не сотворит. А насолили они ему покорами за женитьбу… И коли народ встанет на Глинских, с народом государь не спорщик. Ему самому народ только одна и опора от бояр…
— Э-эх, кабы понял он!..
— Поймёт… Начинает помаленьку… А мы поможем. Вон, Адашев сказывал…
— И мне Алексей говорил. Сын ведь духовный… Да что-то плохо верится… Доброе-то слово в душе у царя, что семя, при пути брошенное: и птица его клюёт… И колымагами, колёсами тележными давит… Проку мало. Спервоначалу шибко за доброе ухватится. И дрожит весь, и чуть не плачет… А там?.. Опять блуд да сором да крови пролитие… Подумать горько.
— Говорю, не кручинься. Вон из Казанского Юрта вести добрые. Сафа-Гирею конец подходит. По ем малолетний царенок, Утямишь, двухлеток остаётся… Мы и снарядим царя на войну. Авось там отрок опамятуется, если здесь не успеем на путь направить его…
— Да чем, отче? Чем? Буен вельми, горд и предерзостен отрок…
— А ты квасы ставил, батько?..
— Что за спрос? Случалось, отче-господине… Не без того в дому.
— А который лучше: что молчком киснет ай тот, что уторы рвёт?..
— Так то квас, дело глупое… Людское сотворение…
— А то — душа, дело мудрое, сотворение Божеское. Побродит, поколи бродится… Да ежли уши и очи есть, увидит, услышит, на путь прямой выйдет, светильника не угасит в безвременье…
— Аминь, отче-господине! Твоими бы устами…
— Да грешные души уловлять?.. Стараюсь, батько… И по вере моей, по заслуге да отпустятся мне прегрешения мои мнози…
Перебирая хрустящие чётки, Макарий беззвучно зашептал молитву…
Когда Макарий кончил, замолкнувший на время, сидящий в раздумье, Сильвестр снова заговорил:
— А как полагаешь, отче митрополите: не можно бы как ни есть то злое дело упредити?.. Не попустить огня и смятения на Москве?..
— Хе-хе, батько!.. Да подумай: реку ковшом вычерпаешь ли? Так и злобу людскую… Нынче упредишь… Изловят поджигальщиков… Перехватают бояр, которы шлют холопов на разбойное дело. А завтра другие будут… И так до веку веков… А вот запрудить реку да на свои колёса воду пустить, чтобы хлеб молола, это можно…
— И то бы добро… Да как оно выйдет?..
— Не спеши. И это узнаешь во времени… Теперь рано ещё… Думаю я тут над одной вещью… Тебе показать хочу. Пойди сюды, батько…
Макарий подвёл Сильвестра к столу, где лежали картины, нарисованные прозрачными красками на стекле.
— Ох, как лепо!.. — восторгался Сильвестр. — И как ты?.. Где это ты?..
— А так… Случаем Бог человечка послал… Видал ты, когда в стёкла разны узоры да фигуры вплавлены? Венецианская работа… Как солнце лучом кинет в такое оконце, а пятна разные или фигуры — те так на полу, на стенах и обозначутся.
— Случалось… Видывал… В Немецкой слободе.
— Вот и у меня оттудова толмачом один… Фрязин он говорит, италийский… А я мекаю, просто жидовин. Да по мне всё едино. Всякое дыхание да хвалит Господа… Занятный парень. Он бает: скоморошествовал в юности, а там и отстал. За рукомесло принялся… Да старого, весёлого дела не забыл. Чудной человек. На разные голоса один говорит. И не познать: с неба ль голосит, из-под полу ли кто говорит глухо да протяжно. Словно из могилы. А на Русь давно ему любилося. Да, знаешь, не пущают чужие государи к нам знатцев никаких. Чтобы дольше неразумными мы пожили. Всё же таки Петрусь мой… Петрусом Динарой его звать… Два раза он у самой русской границы был. От пруссов и от Нейстрии подбирался. Его ловили, раз даже батогами упарили. Не унялся мой Динара… Деньги, баяли ему, тут дюже легко наживать, на Москве. А у них — потуже. И проскочил-таки. Через Антиохию… С богомольцами… Вон куды! И показал он мне таку вещь… что…
— Какую?..
— Зело занятную… Говорит, та самая, что в поганских храмах ею мистерии египетски и чудеса лживые творили.
— Да ну?! Занятно…
— Да как ошшо! Вот не видал ты?.. А увидишь. Гляди, стемнело, на воле и в келейке моей. Как раз, что надобно. Вот я и покажу тебе. У меня готово… налажено…
Высокий старик пошёл к углу, где стоял небольшой чёрный ящик, складной, с кожаным мехом, вроде гармоники. Труба, недлинная и довольно широкая, торчала с одной стороны. Это был фонарь довольно примитивного устройства, ещё мало известный на Западе и совсем невиданный на Руси.
Зажёг Макарий масляный небольшой светильник, стоящий в задней части ящика… Вставил стекло с картинкой — и на тёмной сейчас, келейной стене ясно обрисовался карающий Бог Саваоф, окружённый огнями и молниями.
Вдруг, с переменой стекла, картина изменилась. Сильвестр увидел Адама и Еву, которых ангел пламенным мечом изгонял из рая…
Даже вскрикнул от удивления старик.
— Вот чудо!.. Какая хитрая вещь. И всё можно из неё увидать?
— Всё, что заготовишь на стекле… Так вот, как видел ты. И чем ровнее стена, тем лучше.
— Господи… Что мне на мысль пришло. Вот кабы образки пострашнее… Да так, в потемочках государю нашему показать?.. Напугать, почище чем пожарами боярскими, можно и на стезю праведную наставить…
Всё время к этому только и клонивший речь, но осторожный до конца Макарий посмотрел на Сильвестра с удивлённым видом и наконец сказал:
— Ну и умён же ты, батько! Мне бы никогда такого не придумать!.. Правда твоя: можно попытаться. Устрашение безвинное чада во исправление его — не грех, но заслуга перед Господом. Только как ты своё измышление мудрое произведёшь? Одному неспособно. Вот разве Петруса моего, который на разные голоса?..
— Вот, вот! И он нам будет надобен! — горячо отозвался протопоп, совершенно искренно убеждённый, что он сам придумал план, давно созданный богатой фантазией Макария. — Он, Петрусь твой, отче, тоже царя попужает. Как начнёт словно из-под земли рыкать. А я ошо Алёше, Адашеву мигну… Верный парень. И Никитке Захарьину сказать можно. Не выдадут. А то ежели самой царице сказать, что задумали мы есьмы царя от блуда, от гнева и от всех грехов содомских отворотить, она и сама нам первая пособница станет. Тоже ведь у меня на духу она кается. Знаю, сколько потайно слёз проливает от остуды царской скорой. Только любит мужа очень, и не корит, и весела в его очах…
— И лучше так… Дольше не опротивеет… А там, може, и в сам деле с твоей выдумкой, батько? Може, Бог даст? Действуй, батько. А я и стёклышки, которы надобно, тебе изготовлю… Так и быть.
— Пострашнее…
— Конешно…
— Его самого… Царя-отрока… И всех тех, знаешь… Казнённых… замученных… и загубленных от него.
— Ну, вестимо… А уж грех на тебе…
Оба старика принялись обсуждать в подробностях план огромной лжи, предпринятой «во спасение тысячи ближних» с самим Иваном, господином их, во главе…
И до конца мудрый Макарий оставил Сильвестра в уверенности, что поп самолично создал блестящий план нравственного устрашения для исправления царя-юноши, во благо и спасение царства.
А тот, вокруг которого кипело и бурлило всё это море страстей, происков и чистых вожделений, — сам Иван ни о чём не догадывался, только жить торопился без оглядки вовсю. За три-четыре года, со дня гибели Андрея Шуйского Иван окончательно успел стряхнуть с души робость и страх, внушённый ему в детстве своевольными опекунами, первыми князьями и боярами.
Тем более что, читая и перечитывая царственную книгу с записью деяний своих предков, — чем занялся юноша для своего поучения, — Иван часто наталкивался там на те же самые мысли и факты, какие ему приходили часто в голову совершенно самостоятельно. И, как оказывалось, думал он правильно. У него, очевидно, был врождённый инстинкт власти.
