Сам Василий, за недосугом, поехать не мог, а послал с ней князя Михаила Глинского, дядю её, да Ивана Овчину с людьми.

Вся поездка прошла, как миг один, как сон для княгини молодой и для её телохранителя верного. Вокруг, не считая челяди, все люди близкие, родные, её дядя, его сестра… Этикет, все разряды и чины — забыты… Осеннее ясное небо над головой. Сжатые нивы желтеют по сторонам… Золотятся рощи берёзовые, покрытые пожелтелым осенним покровом… Дрожит багряными листами осина по перелескам… Тянут стаи птиц на юг…

— Туда бы и мне за ними! — вырвалось как-то у княгини, заглядевшейся ввысь. — Они пролетят над Литвою далёкой, над родиной моей…

— Да разве так уже плохо тебе с нами здесь, княгинюшка светлая? — отозвался Иван, ехавший поручь колымаги и не сводивший глаз со своей госпожи.

Елена взглянула на него, покраснела отчего-то и невнятно промолвила:

— Нет. Сейчас — хорошо!

Прибыли наконец в обитель.

Приняли их честь честью. Княгиня отдохнуть пошла. Князь Глинский и Овчина, по зову настоятеля, явились на трапезу.

Тут, конечно, зашла речь о цели приезда великой княгини.

— Пафнутий — святитель, скоропомощник во всём! Он исполнит желание князево! — отозвался убеждённым голосом настоятель, отец Илларий.

— Верим, отче!.. Всё от Бога. Он всё посылает… — подтвердил князь Михаил Львович Глинский. — А, кстати, скажу, что мне на Литве ещё, на родине прилучилось одного разу. На полеванье я был… Молодым ещё… С хортами выезжаю… Доезжачих два, не то три — разъехались по следам… Я поотстал. Жду пока что. Спешился, на траву прилёг да лежу себе. А так, по дороге, что лесом шла, двое плетутся… Крестьяне простые. Муж и жена, видно… Поклон, вестимо, отдали. Он — мужик как мужик. Худой, долговязый… Видно, немало лямку на веку потянул. А баба — красавица писаная. Прямо — крулева. Ответил я им на привет и пытаю: кто? да откуда? Назвали они себя. «А идём, — говорят, — из монастыря ближнего. Там, в кляшторе в самом, икона чудотворная… На второй, — говорит мужик, — я жене женат… И добыток немалый имею… Три хутора у меня. А детей нет. Сколько лет копил да трудился, и всё придётся не то чужим людям покидать, не то родичам, что хуже мне чужих… Вот и молю Бога, не даст ли утешения: дитя не пошлёт ли?»

Поглядел я на него, на неё… Она, словно вишня, рдеет. Глаз не видно, до того ресницы густы да тяжелы опущенные. Ну, говорю: дай тебе Бог! А жене твоей — особенно… «Да, — говорит, — что женино, то и моё будет. Слышь, пан: очень ты от сердца мне пожелал. Не сбудется ли слово твоё? Возьми, для счастья, хоть на короткий срок работницей жену мою себе на двор… Не корысти ради прошу. И не возьмём мы ничего с тебя… Позволь только, пан».

Подумал, подумал я и пытаю её: «Пойдёшь ли на короткое время со мной? Поживёшь ли на дворе моём?» Совсем сгорела от сорому, бедная. Глянула быстро на меня, словно стрелой уколола, да и шепчет губами коралловыми: «Воля, — говорит, — мужняя и твоя. Возьмёшь — пойду!»

Только мне и нужно было. Вскочил я на коня, взял её на седло, назвал себя и говорю: «Ну, приятель, раньше чем через месяц — и глаз ко мне не кажи. Не пущу своей работницы». Дал шпоры коню и поскакал. Через месяц, по уговору, явился мужик, взял жену… Справлялся я потом: чудный хлопец, сын у него. Всё меня холоп вспоминает, за доброе пожеланье благодарит…

И густым раскатистым смехом заключил свой рассказ вельможный князь.

— Всё бывает… Всё от Бога! — кивая задумчиво головой, проговорил игумен.

А Овчина сидел, погруженный так глубоко в какие-то размышления, что и не слышал, как кончилась трапеза, и опомнился только, когда ему сказали, что молиться надо.

Настала ночь. Горячо помолившись, Елена сидела у окна отведённой ей кельи, выходившего прямо в тенистый, чудно возделанный монастырский сад. И дивилась: отчего он так пуст? Отчего ни монахов, ни послушников не видно здесь в такую тёплую, дивную, осеннюю ночь? Но потом она вспомнила, что двух-трёх часов не пройдёт после минувшей долгой, утомительной церковной службы, и снова выйдут из своих келий разбуженные братья, и снова потянутся под звуки колокола в ту же душную церковь, на новое долгое, утомительное бдение… Но показалось ей или кто-то ходит в саду?..

Нет, не ошиблась она… Сердце подсказало ей: это он. Ему тоже не спится. И скользит он тихо-тихо по аллеям тёмного монастырского сада, желая хоть на окно поглядеть, за которыми спит она, госпожа и властительница души его.

— Ты, Ваня? — почему-то тихо спрашивает она.

— Княгинюшка светлая… Ты сама… не спишь?.. — смешавшись почему-то, еле может выговорить этот могучий, статный витязь, сейчас робеющий, словно ребёнок.

— Не сплю… Мои все заснули… Крепко… Не бойся… С дороги — умаялись… Подойди, поговорим…

И он подошёл… И долго, до зари румяной толковали они…

Только когда к заутрене в колокол ударили, едва оторвался, отошёл Овчина от кельи княгининой и долго всё оглядывался на окно юной, тоскующей госпожи своей…

Утром княгиня Елена все святыни обошла монастырские, везде приложилась… Схимник, старец Савватий, благословил её на чадородие и просфорой одарил…

Ещё три чудные ночи провела Елена здесь, коротая их с Овчиною…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весела и радостна приехала княгиня домой…

Все хорошие приметы да пророчества ей были по пути.

А месяца через два и князь великий Василий Иванович расцвёл, словно моложе лет на тридцать стал. Великую тайну, зардевшись, поведала ему княгиня. А Челяднина, её приближённая, подтвердила…

А через девять месяцев, 25 августа 1530 года, весело зазвонили все колокола московские, оповещая мир о радости великокняжеской, о рождении первенца, наречённого по деду Иваном, четвёртым в роду князей московских.

Забыл государь всю немочь, за последнее время одолевшую его, и крамолу боярскую, которая нет-нет да и подымет голову, словно василиск-змея из-под пяты… И всё нелады и прорухи на литовской, на татарской границе… Всё забыл, ходит светел, радостен… Богатыми дарами одарил, кого только мог… Мамкой княжичу назначил всё ту же Аграфену… Крестины справил — миру на удивленье. Быки целые жареные на площадях для народа стояли, вина и мёду бочки были выкачены из погребов… А в княжеском дворце дым коромыслом две недели шёл…

Любимые монахи из Иосифовой Волоколамской обители Кассиан Босый и Даниил Переяславский были восприемниками княжича от купели, отцами его духовными назначены и приняли с рук на руки на убрус белый от самого митрополита.

И не только люди, сама земля Русская приняла, казалось, участие в великом событии: в позднюю осеннюю пору грозы пронеслись над Русью надо всей… Земля во многих местах колебалась именно в тот день и час, как родился великий княжич Иван Васильевич.

— Грозный будет волостель! — толковали при этом, покачивая головой, старые люди. А молодые веселились и радовались.

И немолчно звенел-разносился малиновый звон над Москвой златоглавою.

Тихим осенним утром 22 сентября выехал из Москвы государь, великий князь Василий Иванович к Волоку-Ламскому, в гости к Шигоне, да в монастыри заглянуть в попутные, да поохотиться.

Чует Василий, что засиделся в душных покоях кремлёвских, теремных, натрудил голову думами государскими, счетами да расчётами, заботами хозяйственными и семейными. Николка Люев да Феофил-фрязин, оба лекаря царских, одно говорят:

— Обветриться бы надо, государь…

Кроме челяди охотничьей, ловчих, сокольничих, псарей и выжлятников, много бояр ближних и воевод поехало на охоту с царём.

И оба брата царские тут же: Андрей да Юрий Ивановичи, хотя последнему что-то не доверяет старший брат.

Из бояр — Иван Васильевич Шуйский, Дмитрий Феодорович Бельский, князь Михаил Львович Глинский, Годунов и многие другие; блестящей вереницей, кто верхом, кто в колымагах и каптанках, едут в царском поезде.