Даже маленькие оконца покоя зазвенели, давая отклик на дружное величанье.

— Благодарен без меры… Вот как польщён! — кланяясь, весь красный от удовольствия повторял Бровцын. Затем, когда клики смолкли, продолжал:

— А теперь прошу перекусить наскоро. Посошок на дорогу… И простимся до увиданья, братцы! Слышь, оно вот!..

— Что!..

— Что с тобою?! Здоров ли!..

— Шутник-покойник!.. Али допился спозаранку до обалдения?

— Что такое, капитан? Шутите вы, что ли?

С этими восклицаниями почти все поднялись со своих мест, удивлённо оглядывая Бровцына.

Тот стоял спокойный на вид, только немного сумрачный, совсем не похожий сейчас на сияющего именинника.

— Простите, бухнул я так… — заговорил он, когда умолкли голоса гостей. — Да, слышь, время не терпит. Тут люди были сейчас. Огорошили меня. Сказывают: облава на нас снаряжена. Может, сюда пожалуют, чтобы всех накрыть. Предатель среди нас объявился… слышь, оно вот… Недарма вот тринадцать нас тут собралося за стол. Вот уж вы сами и подумайте: как же мне тут? Не сказать — и вас в моём дому перехватают! Я хуже иуды выйти могу. «Положим, — говорю я Яковлеву, — гости у меня… Как же могут?» А он толкует: «Поверит тебе Ушаков! Держи карман…» И я подумываю: скорей што не поверит, собака проклятая! Слышь, оно вот… Ну, и…

Он развёл руками, умолк. Молчали и остальные, пока первым не заговорил порывистый Аргамаков:

— Что ж нам теперь? Или, по регламенту воинскому, как на советах бывает? Младшим по чину, что ли, первое мнение подавать?

— Ну, уж нет! Здесь мы все без чинов, сказано… — тоже поднявшийся было со своего места, решительно заговорил Пустошкин. — Там хто как себе хочет — а я остаюсь!

И он снова опустился в кресло, налил ещё стаканчик тминной, поддел второй кусок рыбы, выпил и стал смачно закусывать, подкладывая себе на тарелку, что получше стояло на столе.

— Виват! Это вот по-нашенски! — прозвенел молодой, напряжённый голос Ханыкова. — Что, в сам деле! Предали нас, ну, и ладно. Тогда всюду найдут, куда ни скроемся, право же, камерады. А ежели иуды ещё не совсем разнюхали: какие замыслы у нас замыслены?.. Тогда бежать и вовсе не след. Шапка, сказывают, только на воре и горит. Побежал — и виноват выходишь. Да и бежать-то некуды.

— Видимое дело! — поддержал товарища Путятин, сейчас особенно бледный и взволнованный на вид. — Не на Яик же ускакать. Разыщут, возьмут и в дому, кого им надобно… псам Бироновым… палачам немецким! А мы, коли заварили кашу, и хлебать её же будем. Ежели уж нашёлся такой христопродавец, что своих братьев Биронам окаянным продал! Э-эх, узнать бы: хто?! — стискивая кулаки и зубы, хрипло досказал князь и пошёл к столу у печки, взял и раскуривать стал себе трубку.

— Да!..

— Вот бы уж тогда я…

— Кабы знать, уж тот бы…

Эти угрюмые недоговорённые угрозы в ответ на слова князя зарокотали со всех сторон.

Камынин, бывший спокойнее остальных, теперь вдруг почему-то вспыхнул, но, сделав усилие, выступил на середину круга, образовавшегося у стола, и громко, нервно заговорил:

— Да чево это, камерады, братья-товарищи, так уж мы и всполошились? Может, и нет ничего такого? Адъютантишка прынцев, может, такой же смельчак, как и сам наш Антоша? Али нас немцы треклятые столь уж запугали, што и попировать мы не смеем по душам?! Пусть придут, иуды! Мы им покажем кузькину мать!..

И он до половины обнажил свою шпагу, приняв самый вызывающий вид.

— Правда, Камыша!

— Пускай сунутся!.. Нешто мы безоружные!

— Мы им, собакам!..

С этими возгласами многие из присутствующих, особенно помоложе, тоже ухватились за эфесы своих шпаг и палашей. Блеснули и дула карманных пистолетов, припасённых некоторыми из заговорщиков на всякий случай.

— Буде шуметь! — покрывая общий гул, прозвучал снова голос Аргамакова. — Долой оружие! Не в нём наша сила!

И он, отстегнув шпагу, бросил её в угол, где денщик Бровцына её подхватил и поставил на место.

— Что ещё, мудреный ты мой, придумал? — спросил Пустошкин, внимательно искоса поглядывая на капитана.

— А то! Ежели решено, што пируем мы тут — так нараспашку! Штобы так оно и видно было. Придут, скажем… Ладно! Чёрт с ними! Да кто придёт? Братья же наши, военные русские люди! Только такие, слышь, которыми могут ещё немцы вертеть по своей волюшке… Так не станем же мы своих стрелять да резать, хотя бы и с арестом пришли?

— Нет, не станем!

— Верно, Сеня! Правда твоя, не со своими же драться! — раздались дружные голоса.

— Вот если бы Бирона какого?..

И все, сняв оружие, отшвырнули его в угол на попечение денщика, а сами принялись за выпивку и закуску.

— Ну, ежели так, так и так! — довольный заговорил Бровцын. — Я-то уж выше меры рад. А всё же для опаски — стрёму выставим. Яша! — обратился он к тёзке-денщику. — Мы тута и без тебя справимся. Больше прийти, кажись, некому. А ты походи во дворе круг флигелёчка… и в проулочек выгляни… на пустырь глазком закинь… Ежели што сметишь недоброе — песню заведи, словно пьяный. Либо иначе как. Посвистом там.

— А уж ежели прямо видишь, что гости незваные, беги через кухню, упреди нас.

— Слухаю, ваше скородие! — отрезал денщик и скрылся за боковой дверью.

— Одному парню не углядеть, поди! — обратился ко всем Ханыков. Затем обернулся к самому молодому из капралов.

— Вот что, Вася… и ты ступай дозором… На чём тут порешим, тебе скажут камерады.

— Я и сам думал проситься! — живо подымаясь с места, взялся за палаш молодой капрал, накинул шинель и быстро ушёл вслед за денщиком.

— Стало быть, все по правилам и по артикулу. И летучий авангард с арьергардом выставлены. А теперь — не дозволите ли, государи милостивые, и духовное лицо одно в нашу компанию пригласить? Странник у меня тут один ночует. Весьма народом почтён. И Бирона любит не хуже, чем мы сами…

— Зови… Проси…

— Ежели надо, пусть идёт! — раздались голоса.

— Без этих долгогривых, без духовных дармоедов тоже не обойтися!..

— Само собой! — подтвердил Бровцын. — Яковлев и то мне сказывал: злы простецы на Биронов. Да головы нет у черни, слышь, оно вот… А такой старец Афанасий — он дорогого стоит. Я сейчас вам ево…

Скрывшись за дверью своей спаленки, хозяин быстро вернулся обратно в сопровождении благообразного старика в подряснике. Ноги его были босы, в руке белел простой посох, заканчивавшийся наверху резанным из дерева же крестом. На ходу что-то позвякивало под ветхим подрясником старца, как будто там были скрыты вериги, железные цепи и грузы.

— Мир вам, чада Божии! — осенил крестом пирующих странник, остановясь у порога.

— И над тобою Господь, старче! — дружелюбно отозвался Пустошкин. — Садись, потрапезуй с нами, коли обмирщиться не боишься…

— Не то: трапезу делить с братьями по Христу — душу отдать за други свои заповедано! — с поясным поклоном отозвался старец, подойдя к столу поближе. — И погубивший себя спасён будет. Тако верую. Да воздаст мне Господь по вере, не по делам моим!..

— Смышлёный дедуган! — усмехнулся недружелюбно Камынин. — Знает, чем можно обелить себя… Ну, трапезуй да выпивай, коли ты такой покладистый! Хе-хе!..

— Обелит меня паче снегу Господь и в виссон облечёт ради смирения моего неложного! — ответил странник, пронизывая своими странными, словно незрячими глазами Камынина, так что тот даже потупил невольно свой взгляд. — А гордыня ангелова погасила на крылах его блеск, коему и солнца небесные равняться не могли!

Усевшись против Камынина, старик отпил из стакана глоток вина, взял кусок хлеба, отломил от него часть, обмакнул в соль и протянул смущённому вахмистру.

— Может, по-братски примешь кусок от меня? — спросил он, при этом всё так же не сводя глаз с лица его.

— Что за блажь! — вспыхнув, даже с места поднялся Камынин. — Стану я из твоих рук есть… Ты — не Учитель!..

— А ты — не апостол… Верно. Так и вижу я, по лицу по твоему… Суетен лик твой… Греха в нём не мало. А ты иных осуждаешь… постарей себя… Неладно, чадо!