Всё-таки кое-как овладев собою, он торопливо забормотал:

— Простите, государи мои… Я получил приказ… Именем его величества… вы… арестованы. Вот бумага… видите: подпись… печать…

Настало тяжёлое молчание, снова нарушенное неуверенным, срывающимся голосом адъютанта:

— Извольте одеться… и следовать за мною.

Не говоря ни слова по-прежнему, стали надевать с помощью денщика свои шинели и головные уборы гости Бровцына и он сам.

В это время сильный треск послышался на кухне, и дверь, запертая денщиком, сорвалась с петель, грохнула на пол. Ещё несколько солдат с капралом появились за порогом кухонной двери.

— Што, там никого не было? — спросил отрывисто Власьев.

— Так точно… Все выглядели. Пусто там, ваше скородие! — отрапортовал капрал.

— В таком случае… Вы готовы, государи мои? — обратился Власьев к заговорщикам. Увидя, что денщик собирается подать им шпаги, а они их не берут, — он крикнул резко:

— Эй ты… стой… Шпаги давай сюда!..

Гольмштрем, по знаку Власьева, принял шпаги у денщика, неловко сунув их себе под мышку.

— Видите, товарищи, хорошо, что шпаги наши не на нас! — с горькой улыбкой обратился Ханыков. — Вот ещё оружие, господин адъютант!

И, достав из кармана небольшой пистолет, он протянул его Гольмштрему. Остальные тоже, кто имел, начали вынимать пистолеты, чтобы сдать оружие.

Две крупные фигуры военных внезапно появились в раскрытых дверях, ведущих на крыльцо: брат фаворита, Густав Бирон, и генерал-майор Бисмарк, креатура регента. Видя, что все обошлось благополучно, вошли в покой посмотреть, как происходит арест.

— Взяли всех… Обезоружили. И без шуму! Прекрасно! — похвалил своих ищеек Густав Бирон. — Никого больше нет? Тут все?

— Все, генерал! — начал было докладывать Власьев.

В то же время Камынин незаметно, стоя почти за спиной у Бисмарка, что-то шепнул ему.

Не меняя нисколько выражения своего грубого, словно из камня резанного лица, Бисмарк перебил Власьева вопросом:

— А вы посмотрели в той комнате?

И он концом тупого подбородка указал на комнату Бровцына, куда скрылись четыре человека из всей компании.

— Не успели? — переспросил уже нетерпеливо Бисмарк. — Осмотреть!

Гольмштрем и четыре дозорных двинулись туда.

Аргамаков, ещё не успевший отдать своего пистолета, один только заметил движение Камынина, его перешёптыванье с ненавистным немцем.

— А-а… Вот он, предатель! — хрипло вырвалось из груди у потрясённого юноши. — Пёс! Змея…

Блеснуло поднятое дуло, резкий звук взведённого курка прорезал внезапно наступившую тишину. Грянул короткий выстрел.

— Ой! — инстинктивно сгибаясь и тем избавившись от пули, крикнул Камынин как-то глухо, коротко, словно настигнутый зверь.

Густав Бирон, как раз в эту минуту сделавший движение навстречу Бисмарку, схватился за плечо, задетое пулей, миновавшей Камынина.

— Что! Стрелять! — загремел он, испуганный и обозлённый. — Ах, ты, русская собака! Взять их всех… В колодки… Обыскать хорошенько… Ну! — ещё громче крикнул немец-генерал, видя, что его приказание не исполняется окружающими.

Гольмштрем и три-четыре дозорных, понукаемые начальником, сделали было движение по направлению к арестованным офицерам. Но внушённое им чинопочитание не позволяло сразу приступить к расправе, которой ждал Бирон.

— Не смейте нас трогать! — хватаясь за табуреты, за тяжёлые бутылки, сразу подняли голоса заговорщики, видя, что солдаты решатся всё-таки и приступят к исполнению отвратительного приказа, данного им генералом-немцем.

— Мы сдалися… Мы сами отдали оружие! — трепеща, заговорил Ханыков. — Вас мы не трогали… и не хотели… А это… это — предатель, иуда!.. Не позорьте нас, не доводите до последнего!.. Добром мы не позволим позорить себя…

В нерешительности стояли теперь и дозорные, и Гольмштрем, и Власьев, которому Бисмарк приказывал что-то.

Тогда Густав Бирон, наведя на дозорных два пистолета, шипящим голосом отчеканил:

— Я приказал вам, негодяи, связать всех бунтовщиков и обыскать! Вперёд, собаки! Не то перестреляю ослушников!

Курки щёлкнули при взводе.

Двое-трое дозорных потрусливее шатнулись вперёд, к группе арестованных. Остальные дозорные гурьбой колыхнулись за первыми и навалились на стол, опрокидывая его.

Завязалась свалка…

Прошло ещё пять дней.

В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.

Большой стол, в виде буквы «П», был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина — гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола — для председателя, самого регента, — приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.

Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета — Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича — дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.

Сам Бирон в ожидании министров один шагал по залу, опустя на грудь свою тяжёлую голову, заложив руки за спиной, видимо погруженный в глубокое раздумье.

Услышав движение за входной дверью, он поспешил навстречу и с протянутыми вперёд руками встретил фельдмаршала Миниха, который своей лёгкой, ещё молодой походкой вошёл в покой.

— Ваша светлость! — отдавая почтительный поклон, приветствовал регента царедворец-воин, бережно принимая горячие руки Бирона в свои белые и холёные, как у женщины.

— Рад, рад, дорогой мой друг, что вы пожаловали сегодня немного раньше других господ министров!.. Ну что, как? Обдумали вы то, о чём мы с вами толковали? Мысль, вами высказанная, превосходна. Как только её в исполнение привести?

— Да весьма просто, ваша светлость! Нынче же, после допроса, пусть и подпишет принц вот это! — протягивая Бирону сложенную бумагу, сказал Миних. — Если только остальные господа министры согласятся, что так необходимо. Главное — Остерман…

— Превосходно! Чудесно! — пробегая глазами бумагу, похвалил Бирон. — Коротко и вполне все выражено. Лакедемонский язык у вас, признаться надо, дорогой фельдмаршал. Наш «оракул», граф Андрей Иваныч нынче непременно пожалует. Я и покажу ему… А остальные министры…

Бирон, только презрительно махнув рукой, продолжал:

— Можно заранее и указ составить. Вот, кстати, и Маслов! — кивнул он в сторону обер-прокурора Маслова, который в сопровождении Ушакова появился в зале. — Он нынче секретарём. Я ему и прикажу.

Небрежно кивнув головой в ответ на поклон обоих вошедших, Бирон уже собирался подозвать Маслова, когда Миних снова заговорил, слегка удерживая регента:

— Ваша светлость… заодно бы… Пусть и этот лист он же перебелит поживее… Чтобы Остерман не увидел при чтении моей руки. Полагаю: так лучше будет.

— Вы всегда правы! — согласился Бирон и обернулся к Ушакову, который уже отдал не один поклон спине регента.

— Добрый день, мой милейший! Как поживаете? Все ли вы помните, что здесь придётся вам говорить, а?

— Могу ли позабыть, ваше высочество? — с низкими поклонами заговорил сладеньким, почтительным голосом Ушаков. — Дело такое… ай-ай-ай!.. Подумать тяжко! Лишь милость и доброта вашей светлости чрезмерно велики. А то — не словами бы отделаться нашему принцу за все его… Помню… все досконально помню! — прервал сам себя угодник Бирона.

— Хорошо. Преизрядно. Маслов! — позвал негромко Бирон.

Тот быстро подошёл.

— Возьми это, немедля перепиши и положи мне на стол! — протянул он обер-прокурору бумагу, полученную от Миниха. — Устав не забыл принести… подлинный, за подписом?