— Навсегда, видит Бог! Не только на это время. Все есть и будет в ваших руках. Вся власть, вся сила… За такую помощь! За избавление от него. От тяжкого позора, от унижения, от гибели… Я и принц и мой сын — мы у вас навеки в долгу. Как отца будем чтить. Только бы дал Господь удачи. Вы не знаете: он не догадывается? Не мог принять меры?

— Этот дуралей?! Я ведь недавно лишь от него, как уже вам сказывал. Недаром провозился с ним почти весь день… Он?! Да если бы он теперь вызвал и черта из преисподней — так не уйдёт всё-таки из моих рук!

И совсем перерождённый стоял теперь перед Анной этот старик, казарменно-грубоватый, властный и неукротимый, каким видывали его полки перед опасным штурмом.

— Боже мой! Вас не узнать, граф! Что значит борьба. Только сегодня я видела настоящего героя, неизменного победителя на суше и на воде! — с восхищением вырвалось у неё. — Верю, всё будет хорошо. А что мне надо делать?

— Сейчас я призову офицеров из караула. Они поведут моих преображенцев. Человек сорок останется при вас и государе, при нашем знамени. Манштейн с небольшим отрядом двинется вперёд. Он частенько бывал у регента с поручениями от меня. Его там знают. Если даже тамошние караулы не пожелают пойти на Бирона, они не задержат Манштейна. И тогда он один с моими молодцами всё живо уладит. Кенигфельс и другие офицеры — арестуют Бестужева, Бисмарка, Густава Бирона. Словом, всех, кого надо прибрать к рукам, чтобы не подымали шума… Черкасского заодно.

— Черкасского? Зачем, граф? — удивилась Анна. — Ведь он наш, русский!.. То есть я думала сказать, он помехой не станет. Кроме того, у графа столько родни влиятельной, столько сильных друзей. Он не повредит нам и оставаясь на свободе, я думаю.

— Пожалуй, что и так, принцесса! Друзей и денег у него слишком много. И он безвредный, опасливый плут. Пускай будет, как вы пожелали, принцесса. А теперь — пусть принесут сюда государя. Я позову своих молодцов. И вы объявите людям, что вынуждает вас на столь решительный шаг. И что я облечён высочайшим доверием и должен вести их, выполнить наш план для блага народа, для спасения родины… Для защиты юного императора от козней этого честолюбца… обманщика… Словом, как там захотите! Можно звать?

— Ещё одну минуту! Я должна вас спросить… Простите слабой женщине. Недоверия нет во мне, но страх матери за её малютку… Жгучее опасение… А что, если все открыто? Ежели вас… и нас ждёт западня? Он, этот злодей, торжественно покажет миру: «Вот что было замышлено на регента империи! И регент приказал схватить не родителей своего государя, а заговорщиков, которые решили совершить ночной насильственный переворот и были изловлены на деле!» Что тогда?

— Тогда?.. Вас вышлют в Брауншвейг. Меня четвертуют, как Волынского. Бирон слишком боится «друга» Миниха… и все выместит на Минихе — в р а г е! Вот вернейший залог того, что эта ночь принесёт нам удачу. Мне ещё слишком дорога не моя старая жизнь — а старая, боевая ч е с т ь! Вы всё ещё страшитесь, принцесса?

— Опасаюсь, граф. Скажу вам открыто. Я бы желала лишь узнать: о чём шли речи негодяя этим вечером? Какой план он решил назавтра осуществить?

Миних, глядя в глаза Анны, сверлящие его сейчас, словно желающие проникнуть в самую душу, спокойно улыбнулся.

— А! Вам уже успели передать! Исправно. Никто, конечно, как барон, узнавший от Левенвольде. Не иначе… Но всё равно. Признаться, я и касаться не хотел. Всё это такой вздор — только могло вас встревожить понапрасну. Слушайте же: если нынче он не будет схвачен, завтра пойдёт в Пелым далёкий приказ: строить удобный, поместительный дом, куда и будут вскоре заточены некоторые важные персоны…

— Мы?! Он возводит цесаревну? Или решил призвать Голштинского, а нас туда? В Сибирь? Живых в холодную могилу… Боже!..

— Ничего подобного! — пожал плечами Миних. — Мне было сказано, что Остерман стал нестерпим и по всем правам заслужил отдых в Сибири. Но канцлер дружен со многими иноземными резидентами и посланниками при российской короне. И, уважая мнение их, старика стыдно будет кинуть в такую грязную нору, в какую сам Остерман кинул когда-то Меншикова.

— И что же?

— И вот я набросал герцогу наскоро план просторного, незатейливого дома с крепкой, высокой оградой, где можно проживать под зорким присмотром надёжных людей. Дом этот построим теперь мы. И в нём…

— Будет доживать век свой Бирон! — с неожиданной силой докончила Анна. — Так, решено. Юлия, вели принести сына! А вы, граф, зовите людей. Правда ваша: время идёт. Зовите… Я готова.

— Входите сюда! Её высочество желает вас видеть… Говорить с вами! — раскрыв дверь в коридор, позвал Миних.

Человек двенадцать офицеров-преображенцев, войдя и отдав салют Анне, остановились у двери гурьбой, неподвижные, слабо освещённые скудным светом двух восковых свечей, горящих на столе. Их блестящее вооружение загоралось мимолётными бликами, когда сдержанное волнение заставляло груди вздыматься высоко под кирасой или рука, придерживающая саблю, чтобы та не делала лишнего шума, непроизвольно, сильно вздрагивала, словно готовясь обнажить клинок и поразить близкого врага.

Из спальни Анны показалась фон Менгден, держа сама на руках малютку Иоанна. Знакомое лицо девушки не пугало его, а её пудреные волосы занимали ребёнка, и он пухлыми пальчиками крошечных рук ловил концы буклей, колебавшихся перед его глазами, ещё полными насильственно рассеянного сна.

— Дети мои! — срывающимся, напряжённым голосом начала Анна, преодолевая свою обычную робость. — Дорог каждый миг. Я вас позвала… Именем сына-императора молю вас! Защитите меня и его от наглой дерзости регента. Вам нечего говорить, перечислять все унижения наши, весь позор. Курляндский выходец, челядинец бывший, исправлявший самые грязные дела… он теперь попирает ногами вашу честь, мою гордость. Угрожает жизни нашей и самого императора!..

Говор сдержанного негодования, вырвавшийся вдруг у этих привычных к железной дисциплине людей, придал силы порыву Анны, развеял остаток робости у женщины, совершенно непривычной так говорить ни с кем. И она, забывая всякое стеснение и страх, продолжала, все усиливая голос:

— Вижу, вижу, вы сами понимаете! Так знайте: мне нельзя… мне стыдно долее сносить все нестерпимые обиды. Я решила злодея арестовать, в ожидании суда над ним и законного приговора, достойного его тёмных дел. Поручаю это нашему фельдмаршалу, графу Миниху. Надеюсь, храбрые офицеры будут охотно повиноваться своему отважному генералу и ревностно станут помогать во всём. Вы обещаете мне, не правда ль?

— Обещаем и клянёмся! Перед вами и государем! Ведите, генерал!

— Мы все исполним! Разочтёмся с Бироном за все!

Общий дружный, хотя и сдержанный отклик наполнил рокотом высокий покой, гулким эхом через открытую дверь прокатившись и отдаваясь в соседнем пустом и обширном зале. Как будто самые стены старого дворца дали ответ на жаркую мольбу матери: спасти от опасности её единственного малютку-сына.

— Благодарю! Благодарю вас, друзья мои… дети мои! — переходя от одного к другому, целуя, крестя и благословляя каждого, со слезами на глазах повторяла Анна. — Как мать хочу всех обнять и благословить каждого!.. Спаси и защити вас Пресвятая Дева, Заступница и Скоропомощница во всех скорбях земных. Ведите их, граф! Буду вас ждать. Вижу, Сам Бог за нас. За правое дело наше. Дети мои, да хранит вас Пречистая Матерь!

Взяв сына на руки от Менгден, она двинулась за толпой своих избавителей, которые, стараясь бесшумно ступать, вышли из покоя, направляясь вниз, к выходу из дворца, мимо караулки.

Стоя на пороге, Анна глядела им вслед, пока не скрылись во тьме полуосвещённых переходов очертания последнего офицера, а губы её ещё шептали напутствия и благословения…

В эту же ночь, только двумя-тремя часами раньше, когда ещё Миних и другие гости разъезжались от Бирона, из старого Летнего дворца, где помещался со всей своей семьёй и многочисленной свитой и дворней регент, — детские весёлые крики, смех и возня, мяуканье кошачье и собачий лай наполняли спальню самого герцога и смежные с нею две-три внутренние комнаты, сейчас безлюдные, пока старшие находятся на парадной половине жилья.