— Вижу… верю! — стискивая до боли пальцы, глухо проговорила Анна, поняв, как смешон был её порыв перед этой надменной, глупой толстухой.

И, плотно сжав губы, умолкла.

— Так не плачьте больше и глядите повеселее. Мой Яган любит весёлых женщин, а печальных избегает. Даже можете немножко пококетничать с ним. О… он большой ходок ещё по части женщин. И на этом можно его изловить. Я не приревную… ради доброго дела… Тем более что… Скажу вам по секрету — и я не остаюсь, конечно, перед ним в долгу. Знаете, как говорят эти медведи-русские: «В лесу как аукнешь, так тебе и откликнется…» Ха-ха! А вы и не подозревали? О, жизнью надо пользоваться, дитя моё, пока ещё она посылает нам свои улыбки. Не плачьте же больше! Я сберегу вас, верьте. Пойдём к малютке-государю. Яган приказал мне сообщить ему, как я найду его? И вообще… Я вам кое-что ещё открою уж, будем друзьями… Идемте!

И, не дожидаясь Анны, толстуха заколыхалась к двери, ведущей в соседний покой, отведённый для малютки Ивана Антоновича.

Анна, отставши немного, шепнула Юлии:

— Слышала, видела… Надежды нет! Если бы только удалось графу… Иначе мы погибли!

И поспешила за герцогиней к сыну.

А Юлия, проводив обеих взглядом, перевела взор на окно, задумалась, глядя на простор оледенелой Невы, видный отсюда, и зашептала, словно говоря сама с собою:

— Да… Только бы нам попасть в правительство, если удастся переворот. Тогда поглядим!

После свидания с Минихом и всех волнений, пережитых потом во время посещения герцогини Бирон, Анна Леопольдовна чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и тошнота усилились нестерпимо.

Пройдя в покой, отведённый ребёнку-императору, она подошла к колыбели сына и долго глядела на его розовое личико. Мальчику, очевидно, было слишком жарко под одеяльцем из лебяжьего пуха, под которым находилось ещё другое, более лёгкое. Анна осторожно отвернула края покрывал, давая доступ воздуху жарко нагретой комнаты к крошечному тельцу мальчика.

Поцеловав малютку, который, дремля, шевелил губками, как бы искал чего-то, мать передала его кормилице, здоровой, молодой бабёнке, недавно привезённой из псковской деревни, и, глядя, как жадно взял и в полусне стал сосать упругую грудь ребёнок, с невольной затаённой завистью поглядела на крепкое тело крестьянки, мысленно сравнивая его со своим, вечно затянутым в корсет со стальными планшетками, вялым от нездоровья и отсутствия движения.

«Если бы Линар увидал и сравнил!» — невольная, совсем неподходящая к минуте и к настроению, мелькнула в уме Анны ревнивая мысль.

Но сейчас же ей стало стыдно за такое легкомыслие. Даже испуг овладел её расшатанной душой.

«Теперь, в такие минуты, и о чём я думаю?! Господь за это может покарать меня… и моего малютку!.. Боже! Прости! Не карай! Я слабая, грешная, пустая женщина. Но мой сын не повинен ни в чём. Он ни в чём не грешен перед Тобою. Его защити и спаси. Карай меня и мужа… если надо. Его защити!..»

От мысленной мольбы незаметно для себя она перешла к полушёпоту. Видя, что мамка с изумлением глядит на неё, Анна опомнилась, ещё раз поцеловала сына и перешла к себе в опочивальню. Бросившись на постель, она пыталась уснуть, но головная боль не давала сомкнуть глаз, а душу жгла неясная тревога.

Хотя и не особенно склонная к исполнению обрядностей православной религии, которую пришлось принять ей уже на шестнадцатом году, Анна взяла молитвенник в переплёте, отделанном перламутром и золотом, опустилась на колени перед иконами в богатом киоте и стала шептать молитву за молитвой, почти не вникая в их содержание. В то время, когда губы лепетали малопонятные ей славянские слова, в душе трепетала и рвалась к небу своя жаркая мольба, короткая, но сильная, как биение сердца матери, переживающей смертельный страх за участь единственного сына.

«Боже, спаси и защити младенца Иоанна… Сохрани моего мальчика… Не погуби его за мой грех… за грехи отца!..»

Долго так длилась эта двойная молитва. Устав стоять на коленях, Анна присела на маленькую скамеечку, стоящую тут же, прислонилась головой к небольшому аналою и затихла.

Обратив теперь внимание на себя, она почувствовала, что голова почти не болит больше. Облегчилась и тяжесть, давившая грудь весь вечер. Этот противный клубок, стоящий в горле часами, вызывающий тошноту, лишающий воздуха, приносящий смертельную тоску, — он исчез. И только лицо было мокро от слёз, появления которых не заметила сама Анна в минуты недавнего своего молитвенного полузабытья.

И сейчас эти слёзы, крупные, частые, легко вытекают из широко раскрытых глаз, скатываются одна за другой по щекам, текут по шее, по груди, слегка щекоча разгорячённую кожу, но принося прохладу лицу и груди, давая облегчение просветлённой душе.

Так, сидя на скамеечке, не шевеляся, как бы опасаясь сломить это отрадное настроение, прогнать минуту телесного покоя и душевного равновесия, навеянного на неё молитвой, долго оставалась принцесса, не глядя на любимую подругу Юлию, уже раза два осторожно напоминавшую, что пора на отдых.

Полночь пробила. Торжественно-печальный перезвон башенных курантов прозвучал в Петропавловской крепости за Невой.

Только тогда, словно пробудившись от дум и грёз наяву, поднялась Анна, перешла к постели, где её ждала Юлия.

Обе они улеглись тут рядом, как это делали часто, потому что Анна боялась спать одна. Но ещё долго сон не мог овладеть возбуждённой душою принцессы, и полусонная Юлия часто невпопад отвечала на вопросы подруги, против обыкновения оживлённой и болтливой…

Встать на другой день пришлось довольно рано. Весь день чего-то напряжённо ждала принцесса, все в ней металось и трепетало. То ей хотелось дать знать Миниху, чтобы он оставил свою затею. То мысленно просила Бога, скорее бы настала ночь, чтобы наконец свершилась давно жданная месть… Чтобы и надменный, бездушный похититель власти на себе изведал наконец удар, так часто наносимый другим его тяжёлой рукой…

Всю ночь решила не спать Анна, чтобы радостная весть застала её готовой ко всему.

Но только настала эта ночь — и смертельная усталость, неодолимая дрёма овладела женщиной, силы которой были исчерпаны всеми вчерашними переживаниями и бессонницей.

— Слышишь, Юлия, я не буду спать… Я одетая полежу на постели. И ты не ложись. И если только что-нибудь… кто-нибудь… от него… Понимаешь? Сейчас же веди ко мне! Я не буду спать…

Но, ещё не досказав последнего слова, она уже уснула тяжёлым, крепким сном. И даже лёгкий храп разнёсся по обширной опочивальне, слабо озаряемой неугасимыми лампадами у киота и парой восковых свечей, оставшихся не потушенными в канделябрах на туалетном столе.

Юлия, добродушно усмехнувшись, укрыла подругу, подсела к туалетному столу, распустила на ночь волосы, сняв с них лишнюю пудру, затем, стряхнув кружева ночной кофточки от пудры, полюбовавшись на свою хорошенькую фигурку и тонко очерченное личико, поглядев на спящую подругу, как бы сравнивая себя с нею, Юлия, оставшись довольна сравнением, зевнула и пошла к дверям опочивальни, которые вели в небольшую проходную комнату, отделяющую спальню Анны от комнаты её любимой фрейлины и подруги.

Хорошенькая, плутоватая на вид горничная Менгден ожидала здесь приказаний госпожи.

— Оставайся тут, Лизетта. Может быть, явится кто-нибудь. Тогда разбуди меня. Я сосну немного у себя… одна в моей постели. Я так устала за эти дни.

И она скрылась за дверьми своей комнаты, где быстро улеглась, свернулась под тёплым покрывалом и уснула так же быстро и крепко, как её подруга в своей пышной, царственно убранной опочивальне.

Юлия не знала, сколько времени она спала, но почувствовала, что чья-то рука слегка проводит ей по ногам, словно гладит или желает разбудить и не испугать в то же время.

Мешая сон, сейчас виденный ею, с действительностью, Юлия зашептала:

— Граф Линар… это вы? Мой Шарль… а я и не ждала тебя сего…