Сначала сон его был спокоен. Но скоро голова спящего задвигалась на подушке. Губы раскрылись… Спящее, переполненное кровью, багровое лицо приняло не то испуганное, не то страдальческое выражение.

— Пощады… пощады! — можно было разобрать бормотанье спящего, невнятным бредом разбудившего мёртвую тишину, царящую в покое.

Тяжёлый, зловещий сон вызвал страшные картины в мозгу Бирона, наполненном парами алкоголя.

Бирон видел угол площади, вроде Сытного рынка… Там возвышался эшафот, сходный с тем, на котором казнили Артемия Волынского по воле герцога.

Но теперь другая жертва склонилась головой на плаху, красную от чьей-то крови, пролитой здесь раньше топором палача.

И снова сверкнул топор. Чья-то голова глухо стукнула, упав с плахи на помост эшафота.

Палач в красной рубахе высоко поднял эту отрубленную голову, бритую, такую странную без парика, без туловища. Яркий луч света озарил эту голову… Герцог узнал черты, искажённые предсмертной мукой. Это была его голова, упавшая под позорной секирой.

Во сне понимал Бирон, что его давит кошмар, что всё это призраки тяжёлого сна. Сознавал, что стоит проснуться — и ужасы исчезнут. Делал усилия… но проснуться не мог и только метался головой на подушке с крепко сложенными руками на волосатой, обнажённой сейчас груди…

Наконец ему удалось переменить положение… Кошмар прекратился. Бирон на мгновение раскрыл испуганные глаза, ничего не соображая, обвёл ими покой — и сейчас же снова, крепче прежнего уснул.

Не видел и не слышал он, как беззвучно приоткрылась дверь, ведущая в коридор. На пороге появился Манштейн с обнажённой шпагой и свечой в руках. А из-за тёмной фигуры офицера в походном плаще вынырнуло какое-то маленькое существо, скользнуло к постели, прислушалось и вернулось к Манштейну.

— Крепко спят! — шепнул Нос-горбун Манштейну. — Я бегу звать ваших людей.

Войдя осторожно в опочивальню, Манштейн поставил свечу свою на ближний стол и, подойдя к постели герцогской четы, остановился в раздумье.

«Как крепко спят! — думалось ему. — Что значит «чистая» совесть».

Услышав за дверью, которая так и осталась полуоткрытой, осторожные шаги толпы людей, он встрепенулся.

— Вот и мои молодцы… Пора будить! Проснитесь, герцог! По приказанию государыни-принцессы! — как можно громче проговорил он, заходя с той стороны постели, где темнели крупные очертания спящего Бирона.

Но тот продолжал храпеть. Раскрыла глаза герцогиня, ещё не понимая, кто это будит и кого?

— Чего ты хочешь, Яган? Я же сказала тебе… сегодня… Боже мой… Чужой! — вдруг, разглядев Манштейна, вне себя закричала она. — Яган, спасайся!.. Караул! Сюда! Убийцы!..

И, кутаясь в одеяло, забилась поглубже в подушки, словно желая скрыться там от надвигающейся беды.

Безумный вопль жены разбудил наконец и Бирона. Он сразу вскочил, огляделся, все понял, на миг замер, как остолбенелый. Но тут же страх вернул ему способность двигаться и говорить. Далеко прокатился по тихим покоям его отчаянный затравленный вопль:

— Караул! Ко мне!.. На помощь… Измена!..

И в то же время кинулся к столу, хватая пистолет и шпагу. Ухватив дуло пистолета и пустые ножны, он понял, что совершено предательство в его доме…

— Шпага… Нет шпаги… Где моя шпага! — хрипло без конца повторял он, шаря по столу.

И вдруг кинулся на ковёр, ища, не упала ли она туда, не завалилась ли под кровать…

— Караульных не зовите, герцог… Их там много со мною. Сейчас войдут. А сами-то вы куда? Прятаться хотите?.. Дудки… Дело начистоту пошло: нельзя туда!

И, навалившись сзади на Бирона, уже втиснувшего голову и плечи в пространство между полом и кроватью, Манштейн стал тянуть назад здорового курляндца, громко призывая в то же время своих:

— Гей, преображенцы, сюда!

Человек двадцать с офицером во главе наполнили комнату.

— Есть? Взяли немца? — прозвучали радостные голоса.

— Вот он. Держу. Помогайте… вяжите ему руки, крутите назад лопатки, да скорее.

Пользуясь мгновеньем, Бирон ловким, сильным порывом высвободился из рук Манштейна и, спасаясь от солдат, тянувших руки, чтобы снова схватить и связать свою добычу, рычал, отбивался ногами, кулаками, кусал, царапал ближайших, хрипло выкрикивая:

— Не смейте! Повешу, собак… когда меня освободят от вас… Оставьте… Золото берите… сколько есть в дому… Прощу… забуду… Осыплю наградами… Оставьте… Проклятые…

Крик оборвался сразу. Несколько рук схватили его. Кто-то, свернув платок жгутом, успел ловко заткнуть рот герцогу. И только невнятное хрипенье, бормотанье, заглушённый вой вырывался из пересохшей гортани Бирона, замирал на его посинелых губах, окаймлённых быстро сохнущей липкой пеною.

— Стой… не ори зря! Капут тебе, мучитель! Ни угрозы, ни золото твоё не стоят ничего. Помалкивай, собака!..

В этот миг герцогиня, в рубахе, как была, — кинулась в самую гущу свалки, прикрывая своим телом мужа, уже теряющего силы и сознание.

— Пускайть!.. Lassen sie!.. Schurcken![5] Не мушайть герцог… Как ви смеить! — мешая русскую плохую речь с немецкой, истерически могла только выкрикивать обезумевшая женщина.

— Мы не смеёмся, а всерьёз… Прочь ступай! — пробасил высокий преображенец, и сильной рукой двинул в грудь надоедливую, растрёпанную женщину. — Эка бесстыжая немка!..

От толчка герцогиня отлетела и упала как подкошенная на ковёр.

Миних быстро вошёл в опочивальню.

— Взят медведь. В собственной берлоге! Молодцы, дети мои! Во дворец его, в караулку. Я следом за вами. А ты, Манштейн, за братцем, за Густавом, да за остальными отправляйся. Да поживее. Скоро рассвет!..

— Слушаю, генерал. Несемте-ка его, ребята!..

— Подождите… Накройте герцога. Не тепло на дворе. Кто-нибудь снимите шинели. Так! Хорошо! — кивнул он, когда две шинели укутали Бирона, теперь связанного, словно спелёнатого по рукам и ногам. — Выходит — словно две мантии: герцогская и… великокняжеская. Теперь не озябнет. Несите.

И Миних не удержался, подошёл, заглянул в лицо раздавленному врагу. Но ему не удалось насладиться вполне своим торжеством.

С закатившимися глазами, словно мёртвый, лежал Бирон на руках солдат, потеряв сознание.

Так и унесли его из опочивальни.

— Граф! Молю вас, пощадите! — кидаясь к ногам Миниха, обхватывая голыми руками его колени, с рыданиями стала просить герцогиня. — Сжальтесь над ним, над нашими детьми! Скажите принцессе, мы уедем… навсегда… далеко… Я сама сейчас стану молить её на коленях. Босая, нагая побегу!.. Помогите мне! Возьмите меня с собою, вспомните все. Велите пропустить… Именем Бога… Счастием ваших детей заклинаю… Граф!..

— Простите… я спешу… по долгу службы!.. Покойной ночи, ваша светлость!

Любезно раскланявшись, Миних быстро вышел вслед за своими людьми.

— Бездушный палач! Мясник! Проклятье тебе! Да покарает Господь тебя и всех детей твоих… весь твой род… — кинула ему вслед герцогиня, устремляясь в дверь, за которой исчезли враги, унося бесчувственного мужа.

— Нельзя пройти! — остановили её двое часовых, скрещивая штыки.

— Боже… помоги мне… Дети… дети! — теряя голос, зашептала обессиленная женщина. Пошла к двери, ведущей во внутренние покои, и по дороге, как будто споткнувшись, упала ничком на ковёр, теряя сознание.

Минуло почти четыре месяца.

Третьего марта 1741 года в ясный весенний полдень, в той же спальне, где умерла императрица Анна Иоанновна, сидела теперь новая правительница царства, Анна Леопольдовна.

Голова её по-старому была повязана туго платком. Сидя перед туалетным зеркалом, принцесса при помощи различных косметических средств пыталась придать лучший вид своему пожелтелому, осунувшемуся от боли лицу, очевидно ожидая кого-то… Но это плохо удавалось, и женщина злилась, отчего ещё больше усиливалась головная боль.