Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осуждённым.

— Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: «Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона… А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причём обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведёт на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей».

— Ну и немцы!

— Тёплая компания… Марьяж дорогой!.. Вестимо, все — бироны! На одну колодку шиты… На одну бы их осину!..

— Энтих не простят, нет! Шалишь!..

Так загомонили со всех сторон.

— «И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача». Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: «Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири». Ведите осуждённых обратно! — торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.

— Налево кру-гом. Шагом… арш! — скомандовал начальник конвоя.

Шествие в том же порядке двинулось обратно.

Но толпа решила вмешаться в дело.

— Как, и этих всех простили! — раздались голоса.

— Все немецкие штучки… При новой государыне немцев тоже не мало!..

— Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! — вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. — Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налётов, со всем кодлом ихним!

— Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, — обратились из толпы к палачу, — пошто зевал? Руби! Не пустим их!..

Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с «биронами»…

Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.

Заиграл рожок, зарокотали барабаны.

— Ру-жьё наперевес! — раздалась команда по рядам.

Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, — остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.

— Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! — заголосили в толпе.

— Не пущай злодеев… Вали, робя!..

— Расходитесь! Стрелять буду! — прорезал общий гул повелительный окрик полковника. — Труби, горнист! После третьего сигнала — будет огонь!.. Расходитесь!

Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжёлые ворота захлопнулись с шумом.

Народ ещё долго не расходился на площади.

Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на тёмных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощённые милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

Тяжёлые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решёткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

Ноги его покрыты толстым, тёплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая ещё в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в тёмную меховую шубку, с валенками на ногах.

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо её ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далёкий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, ещё красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспалённые глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, — всё это так не похоже на прежнего богача-щёголя, общего любимца дам…

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отёр лицо, мокрое от слёз, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздражённый голос Остермана, ворчащего на жену:

— Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их… Да тише, чёрт вас побери! Мне больно… И подушку поправь. Да кто же так дёргает?! Я ещё не помер… Скорее… Тише!.. Пить!

Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

— Ф-фа! Крепко… горло жжёт. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова… глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моём каземате гораздо удобнее и чище. А тут… Фуй!..

— Сейчас Шаховской явится… Время отправлять нас, Андрей. Я потому…

— Как вы выражаетесь, графиня! «Отправляют» — скот… А я и в изгнанье, и на плахе — Остерман. Понимаете? Так… Шаховской будет нас «отправлять»? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

Остерман кивнул на Головкина.

— Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…

— Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное — в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..

Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднёс к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжёлый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

Показалась тучная фигура Шаховского.

Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

— Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

Услыхав своё имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

— Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..

— Возьмите этого несчастного! — не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. — Я прошу позвать сюда Левенвольде.