Низким, медленным поклоном заключил он свою полную желчи и глумления речь, и когда поднял после неё голову — имел удовольствие видеть, как Антон, побледневший, пошатнулся и должен был удержаться за стол, чтобы ноги его не подкосились.

— Я… ннне моо-огу! — зашептал он Остерману. — Прошу вас… ска-ажите вы ему… я неё могуу!.. — И опустился в кресло, закрыв по привычке руками лицо, багровеющее от стыда.

— Кхм… кхм… — кряхтя, поднялся со своего места Остерман и, тоже избегая глядеть в лицо побеждённому, но могучему, неукротимому духом, сопернику, очень мягко заговорил:

— Ваше высокопревосходительство, сиятельнейший граф! Её высочество лишь только сейчас узнала об этой прискорбной, печальной ошибке. И его высочество принц, надеюсь, не думал сам, что это всё так случится. Знаете: глупые обычаи… Дурацкие порядки! — подчеркнул он, кидая это слово, как камень, принцу в его поникшее лицо. — Люди здесь ещё не привыкли: прежде подумать, а потом действовать. Здесь наоборот. Знаете нашу немецкую поговорку: «Руссенланд Нарэнланд!»[6]

Если взгляд Миниха обжигал лицо принцу, как плевок презрения, то каждое слово Остермана хлестало, словно пощёчина, по лицу злосчастного юношу, вынужденного в эту минуту не только понести кару за свою глупость и злобу, но и послужить также козлом отпущения за промахи и ошибки, допущенные в этой опасной игре с фельдмаршалом таким опытным игроком-интриганом, как граф Остерман.

И, не обращая нисколько внимания на то, что сейчас переживает принц Антон, старик также дружелюбно, задушевно-дружеским голосом продолжал:

— И вот… её высочество поручила его высочеству, — от имени коего я имею честь это вам говорить, — поручила выразить вам, что она глубоко скорбит. Она понимает всю недостойность такого обстоятельства и готова дать за такую, не заслуженную вами, обиду полное удовлетворение, к а кого вы сами только пожелаете… Чего бы вы только ни пожелали, касаемо возмездия тем, кто так жестоко обидел верного слугу и защитника престола.

Выдав, таким образом, Антона головой оскорблённому Миниху, Остерман с глубоким поклоном договорил:

— От себя скажу: решение её высочества и справедливо, и мудро!

Наступило недолгое, но тяжёлое для всех молчание. Миних, в упор поглядев на Остермана, обвёл потом глазами все кругом и раздумчиво проговорил:

— Вот как!.. И ты это слышал? — обратился он к сыну.

Тот поспешно утвердительно покачал головой.

— Ну… приходится на сей раз верить словам «старого друга»! — горько усмехнулся опальный герой. — Передайте её высочеству, что я вполне удовлетворён, получив знаки милостивого внимания от нашей правительницы… И да благословит Господь её и малютку-государя!

— Не преминем передать… Теперь честь имею откланяться, ваше высочество! Ваше сиятельство… — Остерман сделал общий поклон, и скоро костыль его уже постукивал по паркету соседнего покоя.

— Имею честь… ваше высочество… Граф!..

Один за другим остальные члены совета покинули комнату, считая дело поконченным.

Дорого бы дал Антон, чтобы не оставаться теперь наедине со стариком, хотя и побеждённым, но сумевшим так жестоко заплатить за своё поругание.

Однако миг настал. Миних не уходил, как другие, словно ждал умышленно, что скажет, как поступит Антон.

И пришлось заговорить.

Медленно подымаясь с места, еле слышно, с опущенной по-прежнему головой пролепетал он:

— Простите меня, граф…

Неловко, как-то бочком отдал короткий, быстрый поклон и скрылся за той же дверью, в которую ушли остальные.

— Видишь, сын мой! — после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. — «Вернейший защитник престола и родины… победитель-герой» — оставлен один в четырёх стенах дворцового покоя. Что делать! Конец — так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более… Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся ещё впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетётся домой… сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

Повернулся и быстро пошёл из покоя.

Сын издали последовал за отцом.

— Вот и мы… Можно пустить? — появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своём кресле.

— Впусти… Веди скорее! — рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего «жениха» с подругой-государыней.

Ещё пролетело девять с лишним месяцев.

Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдалённых концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались тёмной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой… Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону… Где его голова лежала уже на плахе, пока «захватчику власти» не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житьё в городок Пелым, в далёкую сибирскую, глухую тайгу.

Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведённый самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьёй под крепким караулом.

Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала её вместе с сыном, малюткой-императором, с новорождённой дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи…

Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребёнок-император с его родителями и всей семьёй был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надёжной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далёком северном городке.

Стараясь обезопасить себя и своё правительство от главных соперников, Елизавета, вернее её советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких «государственных преступников», долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжёлый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.

Взмахнув раза два своим «инструментом», словно пробуя силу руки и вес топора, палач видимо остался доволен и вместе со всей толпой стал глядеть на ворота коллегий, из которых появилась целая процессия.

Впереди показался офицер и кучка конвойных за ним. Небольшая лошадка на таких же маленьких финских саночках везла старика, одетого в старую лисью шубку, с чёрной бархатной шапкой на голове, покрытой ещё небольшим гладким париком.