— Кинь, старче! — вмешался Бровцын, видя, что гостей коробит вся сцена. — Никто не осуждает тебя. Потолкуем лучше, слышь, оно вот… Знаешь, чай, о чём речь будет…

— О-ох, знаю!.. Плачет, рыдает землица-матушка православная… Обороны просит от чужеземных ворогов, чёрных воронов налётных… А боронить некому. О-хо-хо!..

— Может, и найдётся кому! Слышь, старина, сказывают, и чернь порадуется, и вся ваша братия, ежели не станет над нами неких наскоков иноземных. Правда ли?

— Воистину, возликует земля. Настрадалися, истомилися люди православные! Силушки нету боле терпеть. Да без пастуха стадо — куда оно кинется? За весь мир хрестьянский челом вам бью, земно кланяюсь, начальники-господа, стратиги светлые! Ослобоните от ирода, от предтечи антихриста, коли сила-мочь ваша! Терпеть боле мочи нет. А народу знак подать лишь — весь за вами пойдёт. Не оставьте, застойте, господа честные воины!.. Силушки нет боле!..

И, выпрямясь всем своим исхудалым, старческим станом, он вдруг рухнул в ноги собеседникам, отдавая всем земной поклон.

Ханыков, вместе с Аргамаковым подымая дрожащего старика, усаживая его, заговорил взволнованно:

— Слышали, камерады? Вот где наша сила. Народ весь ждёт и молит прийти к нему на помочь, убрать ненавистных бироновцев. Пусть предадут нас, пусть возьмут, казнят!.. Другие станут на наше место. Сам народ, смиренный, кроткий и безоружный, он, как один человек, подымется. Его стрелять, колоть станут… Он будет все идти вперёд. Штыки устанут, стволы ружейные, пушечные жерла умолкнут, накалясь докрасна… А народ всё будет идти — и задавит под своими телами, живыми и мёртвыми, всех, кто столь долго и жестоко угнетал его, глумился над душою народною!.. Что значит шпага, удар свинца, когда народ не сносит более!..

— Верно, камерад! Истинно так, братцы! — сильно подхватил вдохновенную речь друга Аргамаков, ударяя по столу рукой. — Много терпела земля наша Русская. Знала и татарское, и польское засилье… Все пережила. Все сносила до поры. А стало народу невтерпёж — и нету насильников! Так и теперь будет с немцами. Верю я. И вы верьте! Беда не велика, ежели в ряду жертв мы первыми сложим наши буйны головы. Двум смертям, слышь, не бывать… За родину! За народ весь русский! Немцу на гибель!

Высоко подняв стакан при этих словах, он осушил его и швырнул об пол так сильно, что толстое стекло с жалобным звоном разлетелось на мелкие куски.

— За родину! За народ! — как один откликнулись все и осушили свои чарки.

Выждав, пока смолкли клики, заговорил князь Путятин.

— Спасибо тебе, братан, за сильное, святое слово. И тебе, Сеня. Все верно, что вы сказывали… Жаль одно: много бесплодных жертв. Не мало лишней крови прольётся из-за насильника бездушного. Нешто нельзя Бирона просто в одиночку убрать? Мало ль где случай подвернётся? И на параде… и так, у дворца… В караулах дворцовых бывают наши. Ну, и…

— А на его место брат либо сват бироновский заберётся… И то же сызнова пойдёт, что было! — не дал другу докончить Аргамаков. — Нет! Дело надо по-сурьезному зачинать и кончать. Дабы все видели и знали: не прав был немец — и убрали его общею волею, а не пулею какого ни на есть случайника. Признали вот мы, что регентшею надо принцессе быть, государыне. Всех и склоним на это. Придём, арестуем жадного немца, судить его станем. Снимем позор с земли родной. Кому, за што на целых семнадцать лет она в неволю, в кабалу, на поток отдана?! От кого терпела долгих десять лет, пока жила заступница этого выжлятника, этого герцога из конюхов!.. Грабил землю, угнетал всех он, пройдоха, псарь… бабий… Тьфу! Язык не вымолвит, чем был подлизун, чем отличался в царстве, проходимец!.. И за это ему, глупому, бесчеловечному и жадному — весь народ в кабалу, на потеху достался ещё на семнадцать годов!.. Вся земля, дети, жёны наши… матери, сёстры… Мы все!.. На поругание немцу?! Нет, не бывать тому больше… Живи так дальше, хто хочет, а я не могу!

С удвоенной силой ударив по столу кулаком, Аргамаков опустился головой на стол и затих, сдерживая рыдания, подступающие к горлу.

Взрыв криков послужил ему ответом.

— И мы!..

— И я не могу!..

— Не хотим!.. Не станем!..

— Гибель Биронам… Долой немецкую шайку!..

Не скоро затихли крики. Друзья, довольные, что пришли к твёрдому решению, обнимались, чокались… Каждый хотел сказать своё.

Сильный, хотя и грубоватый голос капрала Хлопова покрыл все остальные. Уважая твёрдый характер камерада и его ясный, здравый смысл, ту чисто русскую смётку, которой он отличался среди товарищей, все стали прислушиваться к его речи.

— Всё так… всё верно, камерады! — говорил Хлопов. — И я верю, вижу сам: пробил последний час мучителю общему. Не нашими руками, так иными, но уберут лиходея прочь, кинут на кучу навозную, как ветошку поганую… Освободится от позора земля родная. Да надо бы теперь же и то ещё рассудить: как бы из огня да в полымя не сунуться! Круг принца с принцессой — тоже чужаков не мало. Кайзерлинги, Шеллианы, Линары всякие… Те же Бироны, лих, на иную стать. Очком помельче. А всё один чёрт на дьяволе выходит. Может, они не слаще, ещё горше Биронов окажут себя… А есть у нас и своя, русская, прирождённая царевна: Лизавета-матушка. Чья она дочка, подумайте! Вот об чём нам не потолковать ли перво-наперво, ась?!

Компания притихла, словно призадумалась.

Семёновец, капитан Чичерин, близкий человек к Брауншвейгской фамилии, чувствуя опасность минуты, заговорил мягко, убедительно, но твёрдо, желая сразу сломить общее настроение.

— Что за новости! О чём думать ещё? Мы ли не знаем принца Антона? Душа-человек, Уж если регента выбирать нового — ему и быть. Отец императора, чего же лучше? И народу, и чужим потентатам это, полагаю, будет приятно. А… ежели грех там какой и случится — всё лучше, когда у правителя фаворитка будет, ничем ежели снова у новой государыни свои дружки заведутся, как то бывало искони и вечно. Бабёнка за силой не погонится, как фаворит-наложник. Она в правление империей мешаться не станет, мутить повсюду не сможет. Ума у бабы не хватит. Ежели деньгами нахватает, зато порядков наших не изменит, как фавориты всякие делали. Мучить народ метреска не посмеет. Руси не продаст врагам корысти ради. Не женское то дело. Будет тешить тело своё, свою душеньку. Вот и все. Видимое дело: принцу надлежит регентом быть. Не так ли, камерады?

— Почему и не так! — поддержали его семёновцы. — Прямой регент!

— Ну, нет! — подняли решительно голос преображенцы и Хлопов. — Лисавете и по роду её, и по старшинству подобает…

— Принц — чужой! Сызнова немцев накличет на нас! — упорно повторял своё Хлопов. — Старое ярмо напялим на русскую шею!..

— Постойте, братцы! — врезался Ханыков в общий гул голосов. — Так дела не рассудим. Мы, словно поляки на ихнем сеймике: каждый своё, а дело — тпр-ру! Разве ж можно так. Дайте и мне сказать. Немцы нам не страшны. Вон и при Петре немцами всюду полно, почитай, было. Да они хоть учили нас, а знали: мы — хозяева, они — гости.

— Беда, коли у себя на Руси мы станем кабальными для своих же гостей. Того не надо, и быть того не должно. Пусть жалуют к нам, хто хочет. Пускай выгоды имеют свои. Только — нам служи! А не прибирай нас к рукам, словно стадо какое беспастушное. Это первое. А сверх того: штой-то рано мы шкуру делить стали, бирюка ещё не пришибивши. Вон, слышь, за нами допрежь всего облава устроена, а мы уж горланим: «Тому быть! Иному не быть!» Чёрт бы с ними, со спорами. Раней до дела дойдём, а там и станем грызться: кому кого над собою видеть охота? Выпьем, братцы-камерадцы, последний наш стакан — на гибель врагам! На гибель позорной шайке фаворитов! На гибель Биронам!

Все с говором одобрения взялись за стаканы. Как из одной груди вырвался один ответ:

— На ги…

Слово так и не было докончено. Все сразу смолкли, оборвав крик, словно на воздухе обрубив его, загасив собственные голоса спазмом гортани.

Головы всех повернулись к маленьким оконцам покоя, выходящим в переулок.