— Чёртушку голштинского!.. Ни в жизнь! Кому он здесь нужен… Чужой всем! — возразила Анна, сознание которой ещё не было затемнено муками.
— Найдутся ему сторонники! Уже нашлися! — решительно заявил Бирон. — Есть и не чужие Петру, даже здесь, при твоей особе… Француз-то Шетардий недаром приезжал. Цесаревну манил браком с будущим императором… А партия у неё растёт да крепнет что ни день… Да… Э, что толковать! — оборвал он себя, махнув рукою. — Даст Господь, и поправишься ты… да тебя уж на трон обратно не пустят!.. Вот как дела пошли!..
— Что же делать?.. Что делать! — растерянная, напуганная, залепетала Анна побледневшими губами. А крупные слёзы сами выступили из глаз, из-под прикрытых век и скатывались медленно, тяжело по обрюзглому лицу.
— Что делать?.. Правительство надо твёрдое объявить! — выложил свой последний козырь лукавый временщик. — Над малолетним государем опека хорошая нужна…
— Мать у него… отец… — ещё пытаясь соображать, лепетала больная.
— Что они знают в делах правления государственного!..
— Ты им поможешь…
— Захотят ли!.. Принц-то мой первый враг на свете. Нынче он объявится регентом — завтра я на плахе буду лежать, под секирой тяжёлой… А назначить правительницей принцессу — всё одно: в его руках власть и мы все, а не у неё…
— Как же быть… Кого выбрать! — совсем изнемогая, простонала больная.
— Не ждал я, что ты ещё искать людей будешь! — горьким укором прозвучал голос фаворита. — Столько лет без титулов явных справлялся твой верный друг и слуга с делами Российского царства. И победы мы видели, и почёт ото всей Европы… И дома тут кое-что наладилось… От крамолы опасной тебя зорко оберегал и спасал… А как надо перед миром назвать правителя царства, так ты ищешь: кого бы!.. Заслужил, нечего сказать!..
— Постой… погоди! — пыталась отклонить укор Анна. — Сам же ты сказал: врагов у тебя без числа… Хорошо ли, если ещё лишняя причина явится не любить тебя?.. Люди завистливы, Яган! Послушай и ты меня! — совсем нежно, по-матерински заговорила она, собрав остатки сил. — Послушай, милый… Пускай зовётся там кто-нибудь… самый пустой человечек, пусть он регентом величается. А ты его советником будешь… и правь по-старому. Как было… Как скажешь!
Бирон задумался. Предложение, подсказанное любящим сердцем умирающей женщины, заключало в себе много житейской мудрости и государственного такта. Но потом новые соображения пронеслись в упрямой голове лифляндца, и он угрюмо, медленно возразил:
— Пока ты жива… оно бы хорошо… А тебя не станет?.. Да не пугайся уж так этого слова, родная. Думать надо про все… про самое худшее. Ужли за всю любовь и службу мою спасти меня от верной плахи не желаешь?.. А без прямой власти я погиб! Пойми, погиб!.. Пусть не любят, пускай ненавидят, да боялись бы!.. Вот во дворце сейчас бессменный караул стоит: твои верные измайловцы с Кейтом.
Иначе мне и спать бы нельзя спокойно. И тебе тоже… Да невозможно все штыками грозить. А тут, когда сенат, министры все подпишут: «регент Бирон» — и будет так!.. Только пойми ты меня, родная.
— Да подпишут ли?.. Захотят ли?..
— Теперь ещё — подпишут! — совсем угрюмо прозвучал ответ фаворита… — Но… поутру, может, уж не захотят.
Анна поняла, что значат эти слова.
Глаза её раскрылись от ужаса, словно она видела перед собою костлявый облик смерти, вызванный зловещими словами её любимца. Губы совсем побелели, задёргались. С них слабо слетел стон и непонятные слова:
— Господи, вот уж как оно пришло!..
Затем, передохнув, сделав нечеловеческое усилие над собою, понимая всю важность минуты, Анна заговорила почти спокойно и довольно внятно:
— Хорошо… Изготовь указ… принеси… подпишу… Только отдохнуть дай малость… помолиться…
Она закрыла глаза и затихла.
Бирон вздрогнул весь, услыхав такое прямое, твёрдое согласие. Он почти не ждал его и был напуган им почему-то, хотя только и думал, только и стремился к тому, чтобы услышать эти желанные слова. И, словно рассуждая вслух сам с собою, он ласково, почти нежно заговорил, наклоняясь над Анной:
— Ты не бойся, государыня… Я себе не враг! Вот только бы мне себя на первое время оберечь как-нибудь… А там я и скажу той же принцессе: «Берите себе власть. Я не ищу её. Вы с принцем величайтеся, а я служить вам стану по-старому…» На этом мы и помиримся… Видишь, как умно придумано: из врагов — друзей себе сделаю. Я помню старую поговорку: если хочешь получить — дай сперва! Даром — ничего на свете…
Он не договорил. Тяжёлое, громкое дыхание дало знать фавориту, что больная не выдержала напряжения и снова впала в своё обычное полузабытье, полусон.
«Ничего… Пусть передохнет! — решил Бирон, обдумывая усиленно дальнейшие свои шаги. — А эта бумага здесь полежит пока… Пускай придут и помимо меня получат её. Так будет лучше… Надо теперь, пока не поздно, попробовать ещё одно… А завтра… Нет! Не дожить ей до завтра!» — кинув последний взгляд на спящую, решил Бирон и быстро перешёл в соседний покой, отрывисто кинув жене:
— Ступай к государыне… Посиди там! Леди Рондо, может быть, и вы пожелаете! — очень любезно обратился он к англичанке, отдавшей ему низкий реверанс.
Обе женщины поняли, что им надо удалиться отсюда, и поспешно двинулись в опочивальню, прикрывая за собою двойные, тяжёлые двери.
Здесь они, разглядев, что Анна спит, уселись у туалетного столика и скоро обе задремали.
Обе фрейлины ушли туда же по знаку герцога.
Елизавета тоже двинулась было за своими собеседницами, но её остановил голос Бирона:
— Одну минуту, ваше высочество! Мне бы надо было… Я желал… Теперь такой удобный случай…
Обычно решительный и грубоватый голос временщика звучал как-то непривычно мягко; в нём слышались даже почти заискивающие нотки, каких, кроме Анны, никто не слышал у Бирона.
— Герцог желает со м н о ю говорить! — искренне удивилась цесаревна. — Без людей… Не сторонитесь, не избегаете «о п а с н о й» цесаревны… Гм… Видно, что-либо сильно поизменилось на свете!..
— Все осталось по-старому. Только время приспело кой для чего! — уже спокойнее, с обычным достоинством начал Бирон. — Ваше высочество не только чаруете людей женскими прелестями, но и устремляете ум свой в глубину наук. И знаете, что всему бывает своя пора.
— Неужели же моя сестрица призовёт к сукцессии меня, а не малютку-племянника, как дело решено? — живо отозвалась цесаревна. — Не верится что-то… — с насмешливой улыбкой продолжала она. — Хотя ваша светлость и заговорили со мною необычайно любезно.
— Вижу, вы не можете мне поверить, принцесса! — с печальной миной вздохнул лукавый временщик. — Да, так и быть должно. Я сам виноват. Но если бы я вам сказал, что именно я молил государыню не делать так, как она пожелала… Говорил, что для народа много ближе дочь Великого Петра, чем внук позабытого, жалкого Ивана, ребёнок, именем которого станет править в России чужая, иностранная фамилия… Дитя, которое и здоровьем настолько слабо, что почти нет надежды видеть его возмужалым. Значит, придётся ждать других сыновей от того же брауншвейгского принца… А родители — все будут стоять у власти…
— Как вы не любите их! — не удержавшись, уронила цесаревна.
— Я люблю Россию… Смеётесь, ваше высочество!.. Могу ли не любить её. Дикая, тёмная, полунищая страна, холодная и мрачная. Царство кнута и дыбы. Да, да!.. Это говорю я, кто всегда пускал в ход плаху и кнуты, принцесса… Не глядите столь удивлённо и жёстко. Народ ваш не привык ещё к человеческим поступкам. Пока его воспитаешь, подобно нашим, европейским людям, — нужен страх!
— Страх вечно близок к тому, кто нагоняет ужас! Так пишет один умный итальянец, герцог.
— Пока я не страшусь никого, кроме Бога… и себя самого. Да, себя!.. Своей любви… Я сказал, что люблю эту страну, куда судьба забросила меня.
— И довольно высоко, не так ли, герцог.
— Вот, вот! — поняв укол, добродушно согласился Бирон. — Я созданье женской, царственной прихоти, раб случая… Все верно. Но я — человек. У меня горячее сердце в сильной груди. Мы, курляндцы, как наши псы, верны до гроба. Я знаю, так враги порою ругают Бирона: «Курляндский пёс!» А я людей ставлю хуже, чем моих коней, чем собак!.. Те вернее, отважнее, честнее и… благодарнее. Вот почему я верен д о г р о б а моей госпоже.
