Чем дальше, тем гуще становится толпа, тем крепче скипается она в одно гигантское змеевидное тело, сбитое из коров, людей и копыт, колёс, кнутов и повозок.

...Уходим с последними остатками ошалело бегущей армии.

С трудом продираемся сквозь бушующее пламя. Огненные клыки полыхают жаром в лицо. Сбросив всадников, десятки лошадей и одичалом безумии с топотом мчатся по горящим улицам Бреста.

На станции поезда удирают, не дожидаясь пассажиров. Отбившиеся одиночки-солдаты, сёстры милосердия, беженцы — бросаются в первый попавшийся вагон и бегут, неведомо куда и зачем.

За вокзалом чуть синеют в тумане далёкие леса, прорезанные золотыми блёсками бивачных костров.

С высокого пригорка в последний раз открывается пылающий Преет.

В вечернем небе скачет и мечется широкое огненное зарево. Мглистый воздух, наполненный криками и гарью, гудит и вздрагивает от взрывов: это с грохотом взлетают последние форты. Каждая огненная вспышка, как кнутами, подхлёстывает катящуюся лавину.

Извиваясь и лязгая, она вытягивается узкою лентой вдоль кобринского шоссе — единственный путь через Пинские болота.

Вправо и влево от шоссе трясина. Из каждой болотной кочки земля выбрасывает гнилые испарения. Они тихо колышутся над трясиной и, как серые тени, стоят стеной вдоль дороги.

Чем гуще ночная тьма и чем дальше от Бреста, тем теснее смыкаются болотные туманы. Пугливо продираются люди сквозь их клубящуюся завесу.

Жутко. В мглистом сумраке незаметно стираются все грани между землёй и трясиной, между солдатом и беженцем, между жизнью и смертью...

Седая болотная паутина могильным саваном заткала землю. Не видать ни лиц, ни возов, ни дороги. Только лязгает железо, звенит матерщина, хлопают кнуты и хлещут отчаянные вопли:

   — Погибать, ребята!

   — Вот он страх смертный!..

   — Не война, ад кромешный!..

   — Сорвался с тропочки — как в могилу бухнул...

   — Эх, попадись ты который, лопни твоя печёнка!..

   — Пропадём!.. Так до самой могилы ни часочку нам радости не будет...

   — По видать нам солнышка больше...

А кругом, в пропитанном кровавым неистовством тумане, злорадно и гулко рычат германские пушки.

Подхорунжий (изъ вольноопределяющихся) 3-го Хопёрскаго казачьяго полка Николай Сергеевичъ Ирмановъ, уроженецъ гор. Петрограда, дворянинъ, родился 18 января 1888 года; православный; окончилъ реальное училище д-ра Видемапа, прослушалъ полностью курсъ Горнаго Института Императрицы Екатерины II и 2 года пробылъ в ИМПЕРАТОРСКОМе С.-Петербургскомъ (ныне Петроградскомъ) Университете на факультете восточныхъ языковъ по разряду санскритской словесности; въ 1909 году долженъ былъ призываться на военную службу, но по образованiю пользовался отсрочкой до года, въ 1914 году пошёлъ охотникомъ. Окончилъ 5 ускоренный курсъ Николаевскаго кавалер, учил. 1 февр. 1916 г.

Вотъ какъ рассказываетъ Ирмановъ о всехъ техъ трудностяхъ, которыя онъ перенёсъ для того, чтобы поступить въ ряды действующей армiи.

«Во время мобилизацiи въ iюле 1914 года я былъ во Владикавказе; желая принести реально пользу Царю и Отечеству, я хотелъ отправиться на позицiи. Во Владикавказе въ это время стоялъ Кизляро-Гребенскiй казачiй полкъ, который долженъ былъ со дня на день выступить въ походъ. Чтобы скорее попасть на позицiи, я решилъ примкнуть къ этому полку вольноопределяющимся, но оказалось, что раньше надлежало приписаться къ казачьему войску. Получилъ согласие полка и Атамана Терскаго казачьяго войска Генералъ-Лейтенанта Флейшера приписаться къ казачьему войску, но оказалось, что кроме приписки, по уставу, полагалось иметь всё своё: лошадь, оружiе и вообще всё военное снаряженiе. Денегъ у меня не было. Я обратился къ родственникамъ, но безъ успеха. Обратился къ прiятелямъ и знакомымъ, — тоже не дали. Такъ я въ казаки и не попалъ. Тогда я, не теряя времени, направился въ Петроградъ, где подалъ прошение въ воинское присутствiе о зачисленiи меня къ отбывание воинской повинности вольноопределяющимся въ одинъ изъ кавалерiйскихъ полковъ. Прошенiе моё было уважено, и меня назначили въ Гвардейский зап. кавалерiйскiй полкъ, въ маршевый эскадронъ Л.-Гв. Конно-Гренадерскаго полка. Подавая прoшeнie, я разсчитывалъ, что въ ближайшемъ будущемъ попаду на фронтъ. Но, по зачисленiи меня въ эскадронъ, оказалось, что выступленiе его было отложено на неопределённое время. Тогда я подалъ прошение о принятiи меня въ Тверское кавалерийское училище на 2-й ускоренный курсъ, куда и поступилъ. Пробывъ тамъ 2¹/₂ месяца, я отчислился обратно въ полкъ, такъ какъ прошёлъ слухъ, что маршевый эскадронъ Гвардейской кавалерiи вскоре выступаетъ. По прибытiи же въ полкъ, я убедился въ неосновательности слуховъ, а потому немедленно подалъ прошенiе о переводе въ пехоту, чтобы, наконецъ, иметь возможность выполнить свою заветную мечту. Исходомъ просьбы было назначенiе меня вольноопределяющимся въ 84 пахотный Ширванскiй ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА полкъ, где я и пробылъ до конца iюня 1915 года».

Про свои боевые подвиги въ рядахъ этого полка Ирмановъ разсказываетъ такъ:

«6-го февраля 1915 года 3-й Кавказскiй корпусъ, нъ составъ котораго входилъ 84-й пехотный Ширванcкiй ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА полкъ 21-й дивизiи, перешёлъ изъ Конскаго уезда Радомской губ. на прусскiй фронтъ, где и оставался до двадцатыхъ чиселъ марта. Изъ 81-го Апшеронскаго и 84-го Ширванскаго полковъ была образована отдельная бригада подъ общимъ начальствомъ командира Апшеронскаго полка Генералъ-Maiopa Веселовскаго и назначена для обороны крепости. Апшеронскiй полкъ занималъ форты крепости, а Ширванскiй полкъ занялъ позицiи впереди болота, находившегося севернее ея, и здесь частью окопался, а частью разместился въ готовыхъ окопахъ; полкомъ командовалъ полковникъ Пурцеладзе. 7-го и 8-го февраля немцы производили яростный атаки, двигаясь колоннами. 7-го числа отличилась рота убитаго при отступленiи отъ с. Парная прапорщика Липскаго, которая была окружена немцами и отбилась, заставивъ непрiятеля отступить. Самъ Липскiй творилъ чудеса, воодушевляя солдатъ и кидаясь прямо на немецкiе штыки. 8-го числа немцы открыли ураганный огонь изъ тяжёлыхъ орудiй, осыпая снарядами пространство впереди болота и подъ прикрытiемъ этого огня шли въ атаку, стараясь насъ оттеснить въ болото. Мы подпускали ихъ шаговъ на 50 и поражали ружейнымъ и пулёмтнымъ огнёмъ.

8-го числа мне пришлось испытать первый разъ ураганный огонь германской артиллерии Я находился въ передовой цепи, на которую наступали немцы. У всехъ солдатъ на лицахъ было выражеше серьёзное съ отпечаткомъ какой-то роковой неизбежности: некоторые крестились, молодые, не обстреленные, вздрагивали при всякомъ орудiйномъ выстреле, старые солдаты ихъ покровительственно ободряли. Интересно, что снарядъ уже разорвался, а звукъ ещё летитъ надъ нашими головами, и все невольно пригибаются. Но раздалось отдалённое б-бахъ! и все облегчённо вздыхаютъ. Вдругъ опять выстрелъ, опять летитъ, и вновъ все пригибаются. И такъ продолжалось часа четыре, то недолётъ, то перелётъ, то правде насъ, то левее. Уже начало являться чувство, что нашъ окопъ заколдованъ, и все какъ-то повеселели, какъ вдругъ раздался отдалённый выстрелъ, а затемъ сразу стало темно, что-то посыпалось, все шарахнулись въ стороны, толкая другъ друга. Затемъ я почувствовалъ теплоту и головную боль, и у меня началась рвота. Потомъ я посмотрелъ вокругъ себя и увиделъ, что окопъ на половину засыпало землёй, а рядомъ со мной лежитъ мёртвый солдатъ, который только что весело разговаривала Оказывается снарядъ попалъ въ окопъ. У всехъ настроенiе сделалось угрюмое и сердитое. Вдругъ снова выстрелъ, — опять что-то посыпалось, а затем смотрю: какой-то солдатикъ схватилъ левой рукой исковерканную правую, превращённую въ какую-то кочерыгу и глупо хнычетъ, а другой его ругаетъ: «чего, дуракъ, хнычешь? Пошолъ къ фершалу, а то разнюнился, будто полегчаетъ!»