Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Я. Окунев

ВОИНСКАЯ СТРАДА[75]

УЛЫБКА РОДИНЫ

— Газеты принесли! Газеты! И письма есть!

Мы ждали сапоговъ, которые истрепались въ конецъ, благодаря длиннымъ переходамъ по гористой местности; ждали обозовъ съ провiантомъ и полушубками, — во всёмъ этомъ была большая нужда: наступили холода, по ночамъ подмерзала вода въ траншеяхъ, нельзя было ничего достать кругомъ даже за большiя деньги, потому что деревушки и села были пусты и частью сожжены артиллерiйскимъ огнёмъ или самими жителями. Обозы прибыли. Тутъ были и новые сапоги, и свежiе, уютно пахнувiшie овчиной полушубки, и консервированное мясо, мука, картофель, даже солонина была. Къ вечеру мы будемъ сыты, обуты, одеты, а теперь, забывъ о томъ, о чёмъ мы мечтали на привалахъ, въ землянкахъ и сырыхъ траншеяхъ въ морозныя ночи и дождливые дни, забывъ обо всёмъ, мы радостно передаемъ другъ другу.

   — Лагову письмо. А ты?

   — Везётъ же человеку! Мне ничего нетъ.

   — Давай, братъ, газетину сюда. Что про насъ пишутъ?

   — Эй, кто грамотей побойчей, выходи! Газету читать полагается бойко, ровно звонъ къ заутрене.

   — Вишь, что моя то пишетъ. Заморозки у насъ въ Уфимской губерне пошли. Никогда того не было, чтобы въ сентябре морозы.

Кашевары возятся у котловъ и завистливо поглядываютъ на сгрудившихся въ кружки солдатъ, читающихъ вслухъ свои письма. Безконечные поклоны свояковъ, соседей и кумовьёвъ, известiе о томъ, что «наша бурая ожеребилась, а жеребёночекъ дошлый вышелъ», сообщёнie о томъ, что «у Маньки-то нашей зубы прорезались», — все эти чужiя, далекiя радости и печали изъ глухихъ уфимскихъ и вятскихъ деревень, прилетевшiя сюда за тысячи вёрстъ, глубоко волнуютъ и трогаютъ всехъ. Мы давно знаемъ «бурую» Лагова, о которой въ прошломъ письме писали, что она «ходитъ жерёбая», намъ знакома и Манька, меньшая дочка пензенца Липатова, которой въ прошлый разъ «нивесть какая хворь прикинулась», мы знаемъ и кума Демьяна Вострова, и Ивана Кислоокова, низко кланяющихся костромичу Дикову, они намъ близки, они родные, наши, и каждая корявая буква, съ усилiемъ и напряженiемъ всехъ умственныхъ способностей выведенная на серой бумаге солдатскаго письма, намъ дороже и ближе, чемъ тысячи прочитанныхъ книгъ, ничего сейчасъ, на войне, не говорящихъ нашему уму и душе.

Вдали гудятъ выстрелы. Вокругъ взрыта буграми земля, подняты ея жёлтые подпочвенные слои вертевшимися здесь вчера волчками снарядовъ, которыми непрiятель засыпалъ наши позицiи. Глубошя траншеи съ выемками для командировъ черезъ каждыя пять саженъ, съ извилистыми ходами ко второй лиши окоповъ, напоминаютъ о дняхъ и ночахъ, проведенныхъ здесь подъ громъ канонады. Мы сидимъ на дне траншеи. Надъ нами съ обеихъ сторонъ ея глянцевитыя отъ сырости, глинистыя снизу и чёрныя наверху стены. Выше — навесъ изъ прилаженныхъ другъ къ другу круглыхъ брёвенъ, ещё пахнущихъ смолою, покрытыхъ землянымъ настиломъ. Въ амбразуры между брёвнами видно чистое, голубое небо, такое ясное и такое весёлое, что не верится, будто здесь война. И запахъ свежеотёсаннаго дерева, и тяжёлый, но ароматный какъ весною, духъ, идущей отъ сырости земли, и синiе просветы неба, и то, что «бурая ожеребилась», и что «у Маньки прорезаться стали зубы» — такъ далеко отъ войны, такъ чуждо ей, какъ и новыя лица солдатъ, которые кажутся сейчасъ совсемъ не солдатами, а пензенскими и тульскими мужичками, собравшимися всей артелью послушать, что делается на беломъ свете хорошаго.

Грамотей Соколовъ, запинаясь на трудныхъ согласныхъ сочетанiяхъ и произнося «хлангъ» и «бронерный ахтомобиль», вместо «флангъ» и «бронированный автомобиль», звучно отчеканивая непонятныя ему иностранныя слова и значительно поднимая палецъ тогда, когда они встречаются, читаетъ вслухъ газету.

   — Читай по порядку все, — говорятъ солдаты.

Соколовъ прочитываетъ заголовокъ газеты, условiя подписки, адресъ редакцiи, прочитываетъ объявленiя о дешёвой распродаже, о похоронахъ какого то коммерцт советника Ильи Ильича Панафидина, анонсы театровъ и кинематографовъ. Его слушаютъ съ нанряжённымъ интересомъ, вставляя замечанiя, вроде:

   — Эка, всё какъ было!

   — Помалкивай, сорока, не мешай!

   — Ловко это: «Амаля и такъ дале».

   — Ха-ха-ха! Здорово ловко, — смеются по поводу стихотворнаго объявленiя о папиросахъ и табаке какой-то фирмы.

Соколовъ отворачиваетъ внутреннiй листъ газеты и принимается за текстъ. Здесь солдаты становятся серьёзнее, улыбки гаснутъ, хмурятся лбы, слушаютъ съ раскрытыми ртами cyxiе телеграммы штаба, описанiя боёвъ, отрывистыя сведенiя объ атакахъ, и, когда прозвучитъ названiе знакомой местности, говорятъ:

   — Это про насъ.

Газета прочитана до конца, включая и подпись редактора и издателя. Солдаты съ видимымъ сожаленiемъ расходятся по своимъ угламъ.

Когда читали сначала письма, а потомъ газету, слушали все, даже доброволецъ инженеръ Струтинскiй, которому едва ли интересно было знать о томъ, что у кого то сбежала белая левретка съ чёрнымъ пятнышкомъ на лбу. Дело вовсе не въ этой левретке, не въ бурой, ожеребившейся кобыле и не въ газетныхъ описанiяхъ атакъ, въ которыхъ мы участвуемъ и о которыхъ здесь никогда не говоримъ: дело въ томъ, что это писали тамъ, что это оттуда, и каждый изъ иасъ по своему хочетъ пожить воображенiемъ тамъ, забыть хоть на время объ окопахъ, о траншеяхъ, о разведкахъ и атакахъ.

Оттуда привезли сапоги. Солдаты собрались у возовъ, подымаютъ края брезента, заглядываготъ подъ него.

   — А сапоги важнейшiе! — восхищается солдатикъ Костровъ.

   — Со скрипомъ, надо полагать.

   — Походишь въ нихъ, — заскрипятъ.

   — Примеряй, ребята, кому какiе.

Началась возня, смехъ и шутки. Бородатые и усатые солдаты, вчера бывшiе въ бою, завтра ожидавшие новаго боя, нисколько месяцевъ шедшiе по полямъ Галицiи и стойко вынесшie всякiя походныя испытания, обстрелянные, обтерпевшиеся, сейчасъ, почти на виду у непрiятеля, играютъ какъ дети, смеются безъ всякаго повода, только потому, что радостно и празднично на душе: ведь сегодня были письма, сегодня мы были «дома», мы увидали, что тамъ думаютъ о насъ, что бурая кобыла — это между прочимъ, всё равно, какъ припевъ въ песне, котораго не выкинешь, а главное — мы, только мы.

Къ свежему запаху земли и сосновой смолы, къ клочкамъ неба, просвечивавшимъ черезъ амбразуры навеса, къ весёлому говору, хохоту, хлопанiю другъ друга по спинамъ прибавилось новое: запахъ ли кожи, идущей отъ новыхъ сапогъ и вызывавшей въ воображенiи городскую площадь съ ярмарочными рядами въ весеннiй журчащiй и смеющiйся день? спокойный ли полдень и надежда провести ночь вне зоны боя, отодвинувшагося отъ насъ къ 3.? Нетъ, не то. Это новое, какъ улыбка знакомаго лица, пахнуло на насъ роднымъ и близкимъ изъ писемъ, изъ газеты, съ банальныхъ, ляпидарныхъ статей о насъ; родину почувствовали, родину, пришедшую къ намъ въ окопы и заглянувшую въ наши души.

Канонада ближе и ближе. Вокругъ нашей лиши окоповъ идетъ большое сраженiе, разгораясь всё сильнее, разворачиваясь шире, то приближаясь до такой степени, что къ намъ залетаютъ снаряды, то удаляясь настолько, что перестаютъ быть слышны пушечные выстрелы. Утромъ бой былъ слева отъ насъ, къ полудню онъ передвинулся къ лесамъ, находящимся противъ насъ, сейчасъ находящее солнце бьётъ намъ въ глаза снопами весёлыхъ лучей, и тамъ на западе курятся белые дымы канонады.

   — На заре быть жаркому бою, — говорить кто-то среди солдатъ сочнымъ, необыкновенно громкимъ, среди общаго шума и смеха, голосомъ.

   — Брось, Гавриловъ. Сапоги на тебе новы?

   — Новы. Ну?

   — Кашу лопалъ?

   — А ну, да.

   — Со свежинкой?

   — Съ говядиной. Ну?

   — Нукай. Сытъ, обутъ, носъ въ табаке, а чему быть завтра, будемъ тогда толковать. Давай бороться.

вернуться

75

Я. ОКУНЕВ. ВОИНСКАЯ СТРАДА. Петроград, 1915, с. 62—68, 78—86.

Участник первой мировой войны рассказывает о боевых впечатлениях в 1915 году.

138
{"b":"625634","o":1}