Когда крайнее шестое орудие принимает восемь-ноль, новая волна догоняет из телефона:
— Правее ноль-ноль пять!
— Правее ноль-ноль пять!
— Правее ноль-ноль пять!
И катится по воздуху, пока от шестого орудия смешливым заливчатым тенором не ударит навстречу:
— Па-а своим опя-ять!
Общий хохот покрывает звонкую шутку, а по дрожащим волнам смеха несётся лёгкое, как ветер:
— О-гонь!
— О-гонь!
— О-гонь!
Шесть ударов стальными прутьями бьют воздух, раскалывая тишину летнего дня.
После тридцати-сорока выстрелов:
— Сто-ой, отбой!
— Сто-ой, отбой!
— Сто-ой, отбой!
И опять заливчатым тепором:
— За-куривай! Ваньку Хренова забрили, вся деревпя затужила. Поддерживай, ребята!
Стелется по земле запах серы. Тёплый ветер ласкает зреющую рожь.
Телефонисты сообщают, что с правого наблюдательного Глеб ушёл в управление дивизиона. Через полчаса со стороны окопов доносятся три тяжёлых удара, как чугунным шаром по железу.
— Та-а, та-та, та-а, та-та. Правый наблюдательный? Правый!
— Слушает правый.
— Кто стреляет?
— Австрийский бомбомёт по пятой роте.
— А его не сбили?
— Дожидайся — сначала его найди, а потом попробуй.
— Поработали свинье под хвост...
Номера пользуются случаем отдохнуть и заняться своими делами. Жарко светит солнце. Алпатов, лёжа на траве, чёрными негнущимися пальцами пишет адрес на письмо. Карабаш в группе номеров третьего орудия читает вслух «Юрия Милославского». Подпрапорщик Плешаков умывается из кружки остатками чая — босиком, в подтяжках, высокий и лохматый, он с наслаждением размазывает пыль на своём лице.
Харченко совсем уже собрался постирать свои портянки, он и сапоги, снял, но посмотрел на небо и раздумал. И словно угадав его заботу, дежурный телефонист зазвенел весёлым голосом:
— С наблюдательного велели передать: вылетел немецкий аэроплан. Чтобы замаскировать батарею!
Харченко сердито вскочил с места:
— Так и знал, что будет, — постираться не даст, чертяка!
— Это затем, Пётр Иванович, — сказал Алпатов, заклеивая письмо, — что мы стрелять начали. Теперь летит батарею искать.
— Да не каркай ты, а то, пожалуй, накличешь, — проворчал Харченко, тревожно посматривая на небо.
Плешаков остался на батарее за старшего. Он неторопливо вытирается серым полотенцем и вдруг командует густым басом:
— Убирай веша-а! Будет груши-то околачивать, сейчас кум прилетит, да с полбутылкой.
Номера быстро собирают вёдра, котелки и медные баки, закрывают орудия ветками и соломой, а на лотки со снарядами бросают траву. Батарея замаскирована.
Шум пропеллера доносится за несколько вёрст, нарастая в гудящей волне. В прозрачном воздухе появляется аэроплан и быстро несётся по прямой линии на нас, как недобрая хищная птица.
— Номерам укрыться, все по землянкам!
Аэроплан пролетает над батареей, вот он уже за нашим резервом. Бухают выстрелы трёхдюймовок. Белые дымки кружатся в высоте, расплываясь в молочные пятна, тают на глазах, вновь рождаются и резвятся, как живые мячики.
За Лобачёвкой аэроплан сделал широкий поворот и полетел к нам.
Наводчик четвёртого орудия первый почуял недоброе:
— Чегой-то он кружится, либо заметил?
— Эх, зенитной батареи нет, так бы и сшибить его оттуда! — грустно замечает Харченко.
Пролетая над батареей, аэроплан неожиданно выпустил бледно-окрашенную ракету. Алпатов крикнул из своей землянки:
— Держись, братишки, — теперь вдоль спины наложит...
В тот же момент четыре далёких глухих удара напомнили нам о существовании тяжёлых батарей. Послышался нарастающий стальной рёв, и четыре гранаты взорвали землю в ста саженях от батареи. В одно мгновение стало понятным, что последует дальше... Голос Ильи Васильевича, который успел вернуться, холодной тревогой ударил в сердце:
— Не выходить из блиндажей, противник бьёт по батарее!
Аэроплан выпустил вторую ракету, и земля задрожала от оглушительного взрыва близкого недолёта.
Третья очередь ударила в самую точку. Аэроплан закружился над батареей, как жестокая, умная птица, которая получила над нами полную власть. Вот ещё: глухие удары издалека, потом настигающий рёв всё ближе, и страшный взрыв сокрушает землю. Блиндажи упирались крепкими спинами, но не выдерживали, — тяжёлые брёвна теряли свой вес и начинали дрожать, как досчатая перегородка. Наверху бушевало стальной вьюгой. Время остановилось, и гнетущая тоска сжимала сердце.
Чугунные молотки тяжёлыми ударами били землю. Одно случайное попадание — и блиндаж взлетит на воздух, как спичечная коробка...
Илья Васильевич успел сообщить по телефону Глебу, что батарея находится под обстрелом тяжёлых орудий. Последовало приказание вывести людей из огня.
— Всем по-взводно перебежками, на Лобачёвку бегом марш, — скомандовал Илья Васильевич.
Номера быстро выбегали из укрытий, в короткие паузы между очередями разрывов, рассыпаясь в торопливом беге. Догоняли с визгом осколки, впиваясь горячим укусом в землю. Замертво упал, поражённый, как молнией, безответный Ерёмин, и тяжело ранило в ноги номера первого орудия со странной фамилией Гроус. Он совсем недавно пришёл с пополнением и был одним из самых скромных безответных солдат. Оба остались на месте.
У Лобачёвки номера остановились в безопасности. Снаряды и осколки сюда не долетали. Можно было перевести дух. Аэроплан продолжал кружиться над батареей. Гранаты рвались, раскидывая землю высокими чёрными фонтанами. Вот снаряд ударил прямо под орудие, оно закачалось, странно перевернулось в воздухе и медленно перекинулось на несколько аршин, как неуклюжая большая галка. Вот брызнуло мощным фонтаном, и о ровна полетели, как щепки, в разные стороны, а колесо орудия, словцо игрушечное, прыгнуло вверх и легко перекинулось в чёрную пасть воронки. Зарядный ящик вспыхнул бледными огнями и взметнул высокий столб дыма.
Расстрел продолжался два часа. Аэроплан улетел, и выстрелы прекратились. Снова сияло солнце в душистых полях, как будто ничего не было. Наша позиция была уничтожена, а земля исковеркана чёрной оспой воронок. Непроницаемо-крепкие блиндажи питого и шестого орудий были раздавлены, как мышиные норы. У всех орудий разбиты колёса, замки и панорамы, а остальные щиты измяты, как бумага. Один зарядный ящик оставил после себя бесформенную массу земли и осколков, а блиндаж первого орудия разбросал свой накат из брёвен далеко вокруг. Четвёртое орудие опрокинулось на траве без колёс и прицела, как сломанный табурет.
Толмачёв, личный повар Глеба, не успел или побоялся выйти из землянки в начале обстрела; каким-то чудом он остался невредим в своей полуразрушенной землянке-кухне и к общему удовольствию, испачканный землёю с головы до ног, отчаянно матерился, сверкая белыми зубами.
К вечеру Глеб получил приказание очистить позицию и отойти для пополнения в тыл.
В. Армилев
В ДЫМУ ВОЙНЫ[82]
В окопах всё наоборот.
Ночь и день помолились ролями.
Ночью мы бодрствуем, а днём спим.
Первое время чрезвычайно трудно приучить себя к такой простой вещи.
Ночью клонит ко сну, днём трещит голова. Да и трудно загнуть в связывающей тело одежде, в сапогах. Когда неделю не разуваешься — сапоги кажутся стопудовыми гирями, их ненавидишь, как злейшего врага.
А распоясываться, когда противник находится в ста шагах, нельзя.
— Всего можно ожидать, — глубокомысленно изрекает Табамок. — Ты не смотри, что он молчит. Он, немчура, хитрее чорта. Молчит, молчит, да как кинется в атаку, а мы без порток лежим. Тогда как?
Все помешались на неожиданной атаке. Её ждут с часу на час. И поэтому неделями нельзя ни раздеваться, ни разуваться.
В геометрической прогрессии размножаются вши.
