Тяжёлое уныние закралось в душу солдата. Не страх, а печальное раздумье. Аэропланы, осадные орудия, немецкие хитрости и глупая бестолочь начальства поразили армию мертвящей апатией. Конечно, всех больше задергана пехота. С мучительной болью в глазах жалуется мне, сидя на пне и прижавшись щекой к винтовке, солдат стрелкового батальона:

   — Нет во мне ни страху, ни радости. Мёртвый я будто. Ходят люди, поют, кричат. А у меня душа ровно ссохшись. Оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне ни жены, ни детей, ни дому, — вроде как слова такие забыл. Ни смерти не жду, ни бою не боюсь...

   — С чего же это с тобой приключилось?

Солдат долго молчит. Он смотрит на меня пустыми, холодными глазами и крепко стискивает винтовку:

   — Обмокла кровью душа... И пошли думки разные... И допрежь такое думалось, да знал я, что ввек на такое не пойду... А теперь — нет во мне добра к людям...

...Орудия гремят и гремят. Наши тяжёлые пушки снялись с полиции и стали под Раиовцом: боятся, чтобы они не достались противнику. Обозы уже двинулись к Холму и тарахтят на шоссе. Над нами вьются аэропланы.

   — То, верно, наш, — беспечно высказываются солдаты. — Новой хвормы. Самы дручки. Без полотна на крылах.

Летает очень низко типичный альбатрос. Солдаты отлично видят, что это германский самолёт. Но им не хочется волноваться, раздумывать, и они сознательно закрывают глаза и беззаботно решают:

   — Наш! Новой хвормы...

Не таков ли и весь наш патриотический оптимизм?

...Часам к восьми канонада затихла. В воздухе разлита мягкая вечерняя тишина, и это сразу переносит нас из мира с железными трещётками и грохочущими цепями в мир, окутанный тихим человеческим счастьем. Странными кажутся только наши собственные голоса, которые звучат так громко (во время сильного боя голоса еле слышны). Откуда-то появились детишки, которых мы раньше не замечали. Люди смеются, поднимают радостно головы и уже не похожи на деревянные куклы с тупоумно-молчаливой тревогой на лицах.

   — На молитву! — кричит фельдфебель. И так забавно звучат среди всеобщего разгрома и поражения напыщенные слова патриотического гимна: «Царствуй на страх врагам...»

Однако оптимисты смотрят уверенно вперёд.

   — Говорят, гвардейский корпус заставил немцев податься, — весело бросает Костров.

   — Откуда у вас родилась такая идея?

   — Как же. Солдатики шли с позиций — передавали.

Пессимисты молчат.

   — Заставили немчиков замолчать, — продолжает Костров смелее. — Отогнали их вёрст на десять.

   — На сорок пять, — поправляет иронически Базунов.

   — Конечно, прогнали, — убеждённо настаивает Костров.

   — Наши гаубичные мортиры позади стали, а теперь они впереди нас: вон за тем лесом. По звуку слышно: вёрст на шесть впереди.

   — Стояли в резерве, а теперь на позицию выкатили.

   — А я так уверен, что завтра и мы вперёд пойдём.

   — Ещё бы! Штаб дивизии на четыре версты подался, штаб корпуса — назад, головной парк — назад. Только мы с вами вперёд пойдём.

...В одиннадцатом часу примчался ординарец из штаба корпуса:

   — Тыловому парку отойти в Трубачов — в двух вёрстах от Холма, а среднему — в Заграду.

Передвижение совершенно непонятное, если принять во внимание, что головной парк расположен в Майдане Рыбье, то есть гораздо дальше от позиций, чем средний.

...Отступаем с боями. Густой мелкий холодный дождь. Небо обложено мглистыми облаками. Посреди поля поникли намокшие деревья. Дорога грязная, скользкая. Ни сухой нитки на теле. От лошади валит густой пар.

Добрались до ближайшей деревни. Там уже окапываются полки кавказского корпуса. Под Райовцом в лесу расположились два запасных батальона для комплектования выбывающих гвардейцев.

По всем направлениям беспорядочно тянутся обозы, парки, пехота. Одни на юг, другие на север. Сталкиваются, мешают друг другу и отчаянно матерщинят, свирепо хватаясь за винтовки.

   — Счастье, что дождик падает, еропланов нет, — повторяют солдаты. — А то была бы им работа.

Не доезжая до Рыбье, повстречались с ординарцем, вёзшим предписание головному парку отодвинуться назад на четыре версты — в Завадовку, в двух вёрстах от Холма, и стоять на одной линии с тыловым. Из переданной тем же ординарцем диспозиции было видно, что гвардейский, 14-й и 24-й корпуса продолжают медленно отходить, а наш средний парк, неведомо для чего, остаётся всё время на линии пехотного огня.

В двух вёрстах от Заграды нам неожиданно преградили дорогу, объявив, что лесом ехать нельзя, что лес перекопан глубокими траншеями и надо ехать в объезд. Только через четыре часа добрались до Заграды — длинной, грязной деревни, населённой русинами вперемежку с польскими семьями. Остановились в стодоле. Боя нет. До позиций вёрст пять. Над Сенницей Ружанской стоит густыми клубами дым.

Тянутся раненые. Все в один голос твердят:

   — Одной артиллерией воюет. Пять-шесть часов бьёт тяжёлыми по нашим окопам, растирает их в пыль, людей с землёй смешивает. А потом кидаются в атаку — пятьдесят солдат под командой одного офицера, все пьяные.

   — А наша артиллерия?

   — Наша артиллерия, почитай, не стреляет, — со злобой отвечают солдаты. — Или по своим же бьют.

   — Как это так?

   — Да так. Пошли кубанцы в атаку. Добежали до германских окопов. А наша «Мавруша»[79] знай лущит и лущит. Сколько народу перебила. Хоть дохторов спросите.

В два часа дня получено донесение от головного парка:

«За истекшие сутки нами израсходовано шестьсот семьдесят шрапнелей и четырнадцать тысяч винтовочных патронов. Осталось — шрапнелей триста, винтовочных патронов сорок тысяч».

   — Значит, ружейной стрельбы почти не было, — говорит Базунов. — Видно, немцы всех своих солдат вооружают не ружьями, а мортирами. Скоро они всех своих лошадей научат стрелять из пушек, а ослов к нам в штабы отошлют.

...Отступление продолжается в том же хаотическом беспорядке. По шоссейным дорогам с утра до вечера тянутся пехотинцы двумя встречными потоками. Штаб корпуса переехал в Селец — на одной линии с Красноставом, но много восточнее.

   — Позвольте! Что это за странная передвижка? — волнуется Базунов.

   — Может быть, верховный главнокомандующий приказал штабам быть на линии боя, — соображает Костров.

   — Ну, конечно, — иронизирует Базунов. — Скоро их будут в атаку посылать... вместе с оптимистами.

А раненые всё идут и идут. И оставляют за собою полосу удушливых слухов и фантастических жалоб.

   — Эх, 18-я дивизия подвела. Сама отступила и ушла, не сказамши 70-й. Германцы нашей дивизии во фланг ударили. Как есть всю перекрошили...

   — Немец 2-ю сибирскую обошёл. Прорвал Ревельский полк и всю 18-ю в плен забрал.

   — По совести тебе говорю. Кто же это псом лютым на своих брехать будет?.. Говорю тебе, наша артиллерия весь полк перебила.

Многие врачи подтвердили, что было свыше сотни казаков, репейных нашей артиллерией, которая поздно прекратила огонь.

...Весь юг в пожарах. Между ними вспыхивают огненные залпы, сливая далёкие огни в один пылающий полукруг. Жители смотрят на зарево пожаров, которое разгорается с удивительной быстротой, ярко окрашивает облака и скоро тухнет, и тяжело подыхают:

   — Верно, хлеб горит...

Потом высказывают вслух удручающую всех мысль:

   — Так и наше попалят...

Солдаты глухо молчат. Им объявлен сегодня свирепый приказ генерала Маврина. Приказ этот разослан в «секретном» порядке ещё 25 мая, но по распоряжению штаба корпуса только сегодня оглашён во всеобщее сведение:

«Начальникам 18-й и 70-й дивизий. 1915 год. 25 мая. 2 ч.10 минут дня. № 1607.

«Командир корпуса приказал объявить копию телеграммы генерала Маврина:

«При отступлении наших армий с неприятельской территории и с занятном неприятелем нашей территории неприятель производит пополнение своих армий за счёт местного населения и реквизирует скот. Главнокомандующий приказал одновременно с отступлением: