— Не подумают ли откуда-нибудь?.. — спросил Алексей, вспоминая слова Ромодановского про сношения царевны Софьи со Стрелецкой слободой.

— Слышно, что со стороны подсылают и мутят. А недовольные ещё жарче от тех обещаний разгораются. Только не выдавай нас по ошибке, боярин, я с тобой не таясь говорю; знаю, что у тебя душа прямая.

— И болит душа, и не знаю, чем помочь! — проговорил боярин, опустив голову на грудь.

— Так и нам на душе. Чуешь беду, а не прогонишь. Не в нас сила, не мы до беды довели. А что, боярин, не слышал ли, правда ли то, что нас скоро пошлют на шведов?

— Не слышно ещё. Вот и я хочу узнать от полковника Шепелева.

От Шепелева Алексей не узнал ничего нового, но он заметил, что и полковник изменился, был невесел и жаловался на стрельцов, что стали они неподатливы и грубы. Алексей выехал из Стрелецкой слободы, чуя, что там заваривалась сумятица, что обе стороны недовольны и нет разумных распоряжений сверху.

«Не указать ли на то Ромодановскому?» — мелькнуло в голове его. Но тут же он понял, что и Шепелева, и рейтар подведёт под допросы.

Задумчиво проезжал он на коне своём по улицам Москвы, слушая звон колоколов к вечерне. Он смотрел, как золотилась перед ним Москва под солнечным светом, раскидывая свои улицы лучами от Кремля и царского дворца во все стороны. Все улицы были населены людьми, пристроенными на службе при дворце.

«Глядишь, — думалось боярину, — и кажется, смотрит всё тихо и разумно, а того не знаешь, что уже порохом по слободам посыпано; полетит искра, и вспыхнет всё. И где же найти теперь такое слово, чтобы могло остановить беду?»

И вспомнилась ему сказка, как ехал витязь и перед ним на каждом пути беда лежала: поехал направо — убитым быть, поехал налево — утопленным. И казалось ему, что и он был на таком пути: и сказать про беду, и молчать о ней — всё на гибель кому-нибудь выходило!

И тяжело ему было оставаться в Москве и скрывать всё. Порешил он, что здесь не поможет он родной земле, что распри те зародились и улягутся, а Русь всё цела будет, — только надо сохранять её от нашествия чужеземного, и тут наше дело ратное: за неё положить голову. И облегчили душу молодого боярина такие мысли.

Скоро после того был великому государю выход в Золотую палату, и сидел государь в больших креслах. У руки его были бояре и люди ратные, и окольничие, и думные, ближние люди.

При этом выходе государя находился и Алексей. По примеру многих ратных людей и молодых бояр у Алексея были подстрижены волосы и сбрита борода. После женитьбы царя на царевне Агафии, урождённой Грушецкой и родом из Польши, при дворе вошло в обычай стричь волосы, сбривать бороды и носить польские кунтуши и сабли; слышался при дворе также и польский язык. Всё это смущало старых бояр.

В эту пору здоровье юного царя Фёдора Алексеевича, казалось, значительно улучшилось; он вошёл в совершенный возраст, возрос и возмужал; но ни в лице его, ни во всей фигуре не проявлялось силы физической. Не проявлялось в молодом царе и силы внутренней, силы характера, которая так нужна была при всём складе государственной жизни в то время, при сложных обстоятельствах в самой семье его и при опасностях на окраинах Руси.

По молодости царь Фёдор Алексеевич был под влиянием окружавших его людей и далёк от того, чтобы заправлять ими или сдерживать их страсти и вражду меж ними.

Скоро после выхода великого государя Алексею прочли указ, по которому он должен был отправляться в вотчину своего отца в Костроме и жить там до излечения раны. Так, в мирное время и многим ратным людям и боярам дозволено было проживать в своих поместьях и вотчинах, пока их не призывали снова, при открывавшихся войнах.

— Слышала ли, Ирина Полуектовна, — спрашивал племянницу боярин Савёлов, — к боярину Стародубскому сынок вернулся со службы ратной. Замирился царь наш и с поляками, и с турками, и ратных людей распустили.

— Радость боярину Никите Петровичу! Помолодеет теперь, поспокойнее станет! — воскликнула Ирина Полуектовна. — Придёт радость, как весна в лицо повеет и солнечным светом осветит; вот и лицо прояснится, и на сердце покой. Слава богу! Помягчает теперь боярин.

Савёлов слушал её, улыбаясь. Он понимал, что она трусила гневного взгляда Никиты Петровича и просияла сама при мысли, что смягчится сердце его. Но надеждам боярыни не суждено было исполниться.

Не полная радость пришла к боярину Стародубскому. В приезде сына была для него, как говорит русская поговорка, бочка мёду да ложка дёгтю.

То было в начале октября. В воздухе веял холодок, но солнце ярко светило и грело в полдень. На Ветлуге, в вотчине Стародубских, во дворе боярина заметно было большое движение и ворота стояли растворенными настежь. Ждал боярин Никита Петрович сына, вернувшегося после шестилетнего отсутствия; казалось ему, что теперь солнце засветит в доме и в пасмурные дни, а вышло всё сумрачно для него.

— Вот он едет! Едет молодой боярин! — кричали на разные голоса в толпе челядинцев, собравшихся у ворот и перед крыльцом боярского обширного дома. Боярин Никита Петрович стоял на крыльце, подле него стоял священник с крестом и вокруг них весь причт, собираясь с молитвой и благодарением Бога встретить молодого Стародубского. Вокруг крыльца теснилась толпа конюхов и служителей. Все встрепенулись, когда у ворот крикнули: «Едет!» — и на дороге показался Алексей на вороном коне, в обшитой золотыми галунами одежде и небольшой бархатной шапочке с перьями. Слуги не признали, что за одежда была на боярине, а думали, что, верно, ратная.

На Ветлугу, на пристань, высылали боярину колымагу, высылали и коня, и боярин Алексей ехал на коне со своим конюхом. Хорошо было смотреть, как въезжал он в ворота усадьбы. Собравшиеся слуги кланялись чуть не до земли, и он отдавал им поклоны весело и лицом был радостен. Он кивал им головой и узнавал каждого, кто ему кланялся; весело взглядывал он на крыльцо, где стоял отец его и приходский батюшка. Только спрыгнул он с коня, его встретили с пением. Преклонясь, приложился Алексей ко кресту и отдал поклон всему причту; наконец чуть не земно поклонился он отцу, и отец было протянул к нему радостно так руки, да тут же они у него и опустились. Обнимал он уж сына не крепко, поцелуи его принимал осторожно, словно ушибленный; увидал он сперва, что у сына рука перевязана, и смутился слегка. Увидел он вслед за тем, что на сыне была иностранная, польского покроя одежда; дальше видит он, что борода коротка, словно была выбрита и не выросла, а волосы низко подстрижены. Не узнал старый боярин прежнего сына в этом образе, и руки у него опустились, по лицу у него разлилось движенье трепетное. Вместо радости гнев закипел у него в сердце.

Смекнул Алексей, что есть тут что-нибудь неладное, смекнул это и приходский батюшка и на время всех выручил. Тотчас же предложил батюшка отслужить молебен заздравный, и служили его долго. Когда кончился молебен, был уже и обед готов. Стол был тяжело уставлен яствами, пирогами и сахарами, блестели на нём блюда серебряные, а чаши и кубки блистали золотом. Светло освещало комнату солнце, обливая светом весь стол и бояр; но бояре смотрели сумрачно и за стол не садились. Алексей начал догадываться.

— Прошу я прощенья, батюшка, — вдруг сказал он отцу. — Не успел я кафтан снять с дороги. Сейчас я сниму его.

Он вышел, не мешкая, и вернулся к обеду уже в старом рейтарском платье. Боярин-отец просветлел и взглянул на него приветнее.

— Вишь, — сказал он, — кафтан чужой снять недолго, а волос своих скоро не вырастишь! — закончил Никита Петрович.

— Вырастет и волос, коль голова цела осталась! — ответил Алексей смеясь. — Обрезал я волосы в угоду царю и царице затем, что в царском дворце бояре теперь стригут волосы и одежду носят польскую.

— Слыхал! — словно прорычал старик боярин Стародубский.

— А у себя будем носить платье русское, у себя мы вольны носить, что нам нравится, а волосы вырастут; я рад, что домой жив вернулся, хотя чуть без руки калекой не остался, — проговорил Алексей, поглядывая на отца.