«А где он? И что у него на уме?» — спрашивала она себя не один раз в день; но ей скоро пришлось узнать эту загадку.

Через несколько дней назначен был спектакль при дворе; давалась итальянская опера и потом пьеса Мольера. Спектаклей этих Анна ждала всегда как любимейшего праздника, они составляли высшее и самое утончённое наслаждение того века, среди пиров и кутежей.

Вечер спектакля наступил, собрались все, получившие приглашение от двора, кому разосланы были билеты, и зала спектакля мало-помалу наполнилась дамами в пышных придворных туалетах, блестящих шёлковых платьях, с ожерельями из драгоценных каменьев; не менее богаты были костюмы кавалеров и мундиры гвардейцев. Шла пьеса Мольера. Анна, коротко освоившаяся с французским языком, наслаждалась, внимательно вслушиваясь в каждое слово длинных монологов и любуясь костюмами на сцене: высокими причёсками молодых людей, игравших женские роли, и искусством, с которым они справлялись с длинными шлейфами своих платьев. Анна сидела в самом дальнем ряду кресел; пьеса уже подходила к концу и часто прерывалась сдержанным смехом и лёгкими аплодисментами публики в то время, когда кто-то занял место подле Анны и смело поставил ногу свою на её атласный башмачок на высоком каблуке. Быстро обернув голову, Анна очутилась лицом к лицу со своим поклонником и танцором; она смотрела на него напряжённым взглядом и с невольным немым вопросом, выражавшимся в этом взгляде. В блестящем золотом кафтане, расчёсанный, раздушенный, поклонник её был прекрасней, чем когда-либо, он смотрел на неё смело, открыто и не опуская глаз перед её значительным взором.

— Вы хотите мне сообщить что-нибудь? — спросила, наконец, Анна простодушно и искренно, наклоняясь к нему, чтобы услышать то, что он собирался сказать ей, но в то же время с предчувствием чего-то недоброго и неиспытанного.

— Выйдите со мной из залы по окончании спектакля, когда начнётся суматоха разъезда, мы выйдем на площадку лестницы, и я объясню то, что давно храню на сердце, — тихо проговорил «золотой» поклонник.

— Отчего же вы не скажете мне этого здесь и теперь же? — спросила, удивясь словам его, Анна.

Он пожал плечами, будто смеясь её ответу.

— Выйдем сейчас, и я сообщу всё теперь же.

— Нет, после… — пообещала Анна.

Кавалер её оставался рядом с нею, он согласился ждать; но в лице его проглянуло выражение, такое странное и деспотическое, взгляд его был так резок, что присутствие человека, которого она так желала встретить, делалось ей жутко и неприятно. В смущении она уже не следила за пьесой, в ушах её раздавались только аплодисменты.

— Встаньте скорее, пойдём за мною, — настойчиво просил её «золотой» поклонник, вставая и останавливаясь взглянуть, идёт ли она за ним?

Анна на минуту крепко сжала лоб свой одной рукою, закрыв глаза и стараясь понять в эту минуту, на что ей следовало решиться: пойти и узнать, что всё это значило, — мелькнуло у неё в голове. Она встала и смело последовала за знакомым ей кавалером, он шёл вперёд, взглядом продолжая манить её за собою. Она прошла незаметно сквозь толпу прислуги до выходной двери на лестницу дворца. Прислуга толпилась и проходила, не обращая на них внимания; спутник Анны крепко сжал её руку, готовясь отворить другою рукою дверь, ведущую на лестницу; но она сильным порывом отвела его от двери.

— Говорите сейчас, что вы хотели сказать мне?.. — проговорила она, стараясь говорить спокойно.

— Увезти тебя хочу я! Идём же скорей!

— Увезти… Но куда же?.. — спрашивала Анна, едва скрывая испуг свой под притворным равнодушием.

— Не время расспрашивать, мы знаем давно, что мы любим друг друга, — говорил он, снова увлекая её к двери, и она чувствовала, что он осилит и увлечёт её.

— Погодите минуту, моя шаль осталась там, — проговорила она, принимая намеренно тот же интимный тон, с которым он к ней относился, и, быстро высвободив руку, улыбаясь и давая ему знак стоять здесь и ждать её, она в минуту вбежала снова в залу спектакля. Особенное счастье покровительствовало ей: она столкнулась почти у самой двери в залу с той самой статс-дамой, которая в первый раз представляла её императрице.

— Прошу вас! Ради бога, — просила Анна с умоляющим жестом, — прошу вас: подойдите сюда на минуту.

— Что тут случилось? — спрашивала статс-дама, невольно следуя за нею сквозь толпу прислуги.

— Вот, вот он! — говорила ей Анна, указывая на растерявшегося поклонника. — Вот тот человек, который сделал мне сейчас предложение увезти меня! Он предложил это мне, фрейлине государыни и дочери заслуженного, честного человека! Будьте свидетельницею такого оскорбления! — докончила она, заливаясь слезами, между тем как её поклонник, не оправдываясь, скользнул в дверь и исчез, спускаясь с лестницы.

— Успокойся, моя милая! Успокойся, опомнись! — говорила почтенная статс-дама, с участием взяв за руку Анну. — Бог защитил тебя, избавил от беды, а сердиться нечего! Молодой человек выпил где-нибудь через край, он известный шалун, и ему намоют голову по просьбе моей! А ты успокойся и оправься.

Анна пришла в себя настолько, что оправила волосы и вытерла слёзы, чтоб вернуться в залу спектакля вместе со статс-дамой, своей избавительницей. Она выбрала самое дальнее место от двери, в ряду других фрейлин. Занавес уже поднимался вновь, перед началом итальянской оперы. Дивная музыка и увлекательные голоса целительно подействовали на Анну, хотя она всё ещё дрожала от испуга, а гнев истерически сжимал ей горло; она боялась снова расплакаться. Но, слушая пение, она успокоилась постепенно: совесть её была спокойна, гордость была удовлетворена, — оскорбивший её человек сам бежал в испуге. Ошибка её была в любопытстве, с которым она последовала за ним. Тем лучше, что объяснилось теперь, какого рода чувство питал он к ней, — и роман окончен в самом начале; но она была сильно потрясена, и страстное пение итальянских певцов вызывало слёзы на глазах её; она скрывала их, вытирая одну за другою незаметно ни для кого. После спектакля она скрылась из залы, не желая участвовать в танцах и присутствовать при ужине, последовавшем за танцами. Удалясь в свою комнату, Анна под влияньем страха осмотрела все углы её со свечою в руках и тогда только успокоилась, когда убедилась, что она одна. Усталая, ложась в постель, она взяла книгу, чтоб отвлечь мысли от всего с ней случившегося; но не могла сосредоточить внимания на книге. Она потушила свечу, но сон не приходил. С открытыми глазами ненапряжёнными нервами она лежала в постели с бессильно брошенными руками и бледным лицом. Её богатый наряд, небрежно брошенный, лежал на соседнем стуле; на окне при слабом свете ночи блистали зелёные камни её богатого ожерелья; а сама Анна, без всяких нарядов, похожа была на бабочку, сломившую свои блестящие крылышки; и никогда ещё она не страдала так, как страдала теперь от вынесенного разочарования и оскорблённого чувства. И никогда ещё, казалось ей, ночь не тянулась так долго до рассвета, когда ей удалось наконец забыться хотя некрепким сном. Проснувшись утром, она чувствовала себя несколько спокойнее.

Вчерашнее приключение не имело никаких последствий, и принявшая её под своё покровительство статс-дама снова её успокаивала. На дежурстве государыня ласково принимала её услуги. Только сама Анна не могла забыть этого приключенья; оно заставило её передумать о многом и изменило её в короткое время. Она смотрела на всё серьёзней и холодно встречала ухаживанье новых поклонников на балах. Собственное положение её при дворе, казалось ей, немного обещало, а будущее было неопределённо. Жалуясь на судьбу, она откровенно написала обо всём сестре Ольге, но от неё не было ответа, и не было писем от отца. Всё это наполняло Анну тревогой за них и за себя.

Однообразно и тихо проходила зима на киевском хуторе сержанта Харитонова, невелика была семья его: он, Ольга и Афимья Тимофеевна проводили время втроём. Снег засыпал дороги, и редко навещали их даже ближайшие соседи. Сержант занимался хозяйством с помощью Ольги. Но с отъездом Анны не было уже прежнего одушевления в доме. Между сёстрами слышался, бывало, весёлый говор в их комнате, раздавались и песни, теперь в комнате их царствовала тишина. По утрам Ольга занята была шитьём в светлице Афимьи Тимофеевны; в светлице собирались все прислужницы, все так называвшиеся сенные девушки и под руководством Афимьи Тимофеевны составляли большую швейную. Во многих домах можно было найти тогда такие швейные, в которых толпа горничных занималась шитьём в пяльцах; они вышивали золотом и шёлком, плели кружево и ткали ковры и доставляли значительный доход хозяину. Такую швейную завела и Афимья Тимофеевна и в эту зиму приготовляла запас белья в приданое для обеих дочерей сержанта. Анна, уезжая, просила сестру сшить всё необходимое для приданого под её собственным присмотром. Ольгу развлекало это занятие, она менее скучала, глядя на толпу молодых девушек, и спасала их иногда от излишней горячности Афимьи Тимофеевны. Ольга охотно слушала их песни и сокращала им часы работы; песни эти наводили тоску на самого разумного человека, по словам Афимьи Тимофеевны, но Ольге по душе приходилась их тихая грусть. Ольга невольно начинала задумываться к концу зимы, несмотря на всю свою твёрдость и терпение! Она не могла объяснить себе поведение Сильвестра, который ни разу не дал о себе вести и ни разу не навестил их зимою; он не исполнил обещания навестить их на Рождество. Правда, они должны были тщательно скрывать свою помолвку, и она условилась с ним не переписываться, чтоб кто-нибудь не перехватил писем их. Но Сильвестр имел случай передать своё письмо в верные руки, когда посылали за чем-нибудь в Киев людей с хутора; ни разу Сильвестр не позволил себе ни даже короткой записки к Ольге и не писал и к сержанту; он присылал им поклоны и благодарил за память о нём через посланных из хутора, передавая всё на словах. Осторожность Сильвестра заходила дальше, чем было нужно, и начинала тяготить Ольгу. А Сильвестру? Ему легко было не получать о ней известий? Уж не было ли это нарочно наложенное на неё испытание? Во всяком случае ей открывалась новая черта в характере Сильвестра: это была черта отшельника, не привыкшего к свободной жизни, привыкшего приносить сурово в жертву свои чувства и чувства других, близких ему лиц. Голова Ольги постоянно работала над этою мыслию, и сами собою являлись и дальнейшие выводы; он приучил себя к лишениям, и ему не трудно отказать себе во всём. И может быть, он найдёт причину отказаться от любви их и от данного ей слова! Когда в первый раз мысль эта пришла ей в голову — она обдала её холодом. Но мало-помалу она свыклась с этой мыслию, она сама приобретала привычку отречения от личных желаний и радостей, хотя борьба шла не без страданий и начинала проявляться в наружности Ольги.