Это происходило давно, в первые годы воцарения Елизаветы Петровны.

Все радовались воцарению дочери Петра I, особенно радовались приближённые к ней. Но на далёких окраинах империи никто не мог сказать, что ждало их впереди, и каждый думал только, как бы обезопасить себя да спрятаться от новых распоряжений.

Украйне выпала лучшая доля; она оживала под влиянием дарованных привилегий и милостей.

Два путника спешили к Днепру, чтоб попасть на паром, готовый отчаливать от берега, заставленного обозами телег и застроенного куренями. Народ толпился у перевоза.

Оба молодые и здоровые путники шли более часа усиленным шагом от Киева, но не чувствовали усталости.

Но паром двинулся и отплыл, когда они спустились к берегу.

— Гей! Подожди… — закричал один из пришедших, махая паромщику пёстрым клетчатым платком.

— Эге! — откликнулся паромщик, продолжая отталкиваться от берега.

— Подожди нас! Мы на паром… — кричали снова с берега.

— Та слышу, слышу! — спокойно говорил паромщик. — Чего ж вы прежде не говорили? Теперь вже поплыли. Догоняйте на лодке!

Прохожие бросились к лодочнику.

— Свези нас поскорей до парома, человек! — просили они.

— Поезжайте сами, берите лодку. Ведь на воде тихо, вы справитесь… — отвечал лодочник, лёжа на берегу.

— А куда лодку девать потом?

— Привяжите к парому, а то пустите на волю, после поймаю. А теперь спать хочу, всё утро рыбу ловил и не спал!

И, не спрашивая, могут ли они грести, лодочник глубже надвинул на глаза свою шапку с меховым околышком, которую носил зимой и летом, и, кутаясь в широкую свиту совсем с головою, снова лёг на зелёном, поросшем травой берегу.

В двух шагах от него, подле куреня, сложенного из хвороста и покрытого сеном, сидел подле котла, висевшего над огнём, мальчик лет пятнадцати. Белая рубашка и шаровары были измазаны дёгтем, голые ноги лежали на сырой траве; он подкладывал под котелок сухого хвороста.

— Не подвезёшь ли ты к парому? — спросил его один из пришедших, суетившийся больше другого, послушно и тихо следовавшего за ним.

— Ни, — коротко ответил мальчик, не взглянув на них, — я кашу варю.

И, нагнувшись к огню, он раздувал его.

Котёл начинал закипать, и мальчик заглядывал в него самодовольно, раскрасневшись от огня и усилий и не обращая ни малейшего внимания на путников; он снова сильней и сильней раздувал свои щёки, дуя в огонь. С парома послышался смех смотревших на берег женщин.

— Что ж! И одни поедем, авось справимся? — сказал один из пришедших, пока другой раздумывал, ища кого-нибудь по сторонам, и смущённый глядел на смеявшихся на пароме.

Они сошли в лодку, поместили на корме дорожные кожаные мешки, висевшие у них за плечами, уселись, и один из них ловко отчалил и сильно начал грести к парому. Но волна относила лёгкий челнок в сторону, и всё сильнее, чем далее, выбиралась лодка на простор; на пароме опять смеялись.

— И чего смеются! — сказал паромщик. — И так человек из сил выбивается, даром что такой сильный та ловкий! Видно, что на воде вырос!

Всеобщий хохот ответил на слова чёрного, приземистого паромщика, всегда смеявшегося. Но гребец в лодке не смущался.

— Слышь ты? Вот я поеду мимо парома! Так вот ты с нас за перевоз ничего и не получишь!

— А есть и гроши в мешках? — спросил паромщик.

— Полны мешки! Да ещё в шапках и карманах! — кричал гребец с лодки.

— Так причаливай! Я же сейчас помогу! — заговорил паромщик, и с притворной торопливостью он перебросил к лодке длинный канат. Сидевший до сих пор неподвижно другой пловец в лодке схватил конец каната и крепко натянул его; лодка пошла к парому.

— Вот молодцы, вот так парубки. Мы таких ещё мало и видывали! — говорил лодочник, пока пловцы выходили из лодки на паром.

— Перестань! Замолчи, Никита! — вполголоса говорила ему сидевшая подле паромщика Никиты старуха, потягивая его за полу его свиты. — Может, какие панычи, наживёшь лиха! Вишь, белые, чистые, и платок на шее повязан.

— А мне что панычи! Я самого гетмана перевозил! — отвечал ей громко Никита.

Но, подходя ближе, он снял, однако, перед панычами свою суконную, с чёрным околышком шапку и подержал её высоко над головою, с заискивающим поклоном…

— Вот спасибо, добрый человек! — ответил на поклон поймавший его канат, брошенный в лодку.

Никита, успокоенный, надел шапку.

— Нам нельзя не спешить, — сказал он панычам, — как позволили возить на Украйну хлеб от москалей и другой товар всякий, так обозов не перечтёшь сколько потянулось; только успевай перевозить. Иной выпьет на радости, так за него и волов стереги на пароме! Теперь, слава Богу, люди повеселей стали!

Никита принялся вместе с другими за вёсла. Прибывшие присели на краю одной из телег, стоявших на пароме, и глядели вдоль реки, осматривая окрестность. Но мелкий дождь туманил воздух синеватым туманом; он занавесил даль, расстилавшиеся по берегу низменные луга и едва проглядывавшую линию гор, обросших тёмным лесом. Днепр был широк у перевоза, и паром шёл на вёслах. Он шёл медленно, будучи порядочно нагружен возами с крупными, впряжёнными в них волами, серыми, рыжеватыми и с рогами, стоящими вверх. Везде виднелись бочки дёгтю, кожи, кули хлеба и узлы пешеходов. В разных углах парома сидели группами женщины, старые и молодые, и группы чумаков, измазанных дёгтем; посреди этих групп попадались и странники, и богомольцы, и разносчики с коробками товаров, с еврейскими лицами. На противоположном берегу Днепра виднелись курени, около которых должен был пристать паром. Паром шёл по реке около часа; по временам дождь приостанавливался и даль прояснялась. Один из наших путников, принятых на паром, стал завтракать и предлагал своему товарищу бублики и яйца, вынутые из дорожного мешка. Но тот отказался, говоря, что он ещё не голоден. Вместо закуски он вытащил из своего кожаного мешка нетолстую книжечку и погрузился в чтение, пока его приятель чистил яйца, освобождая их от скорлупы.

Между тем паром подходил к берегу. Наши пешеходы сошли с него ранее остальных, занятых своими телегами и тяжёлым грузом. Они простились с Никитой, который, получив с них плату за провоз, решился спросить у них: далеко ли они отправлялись и вернутся ли снова к парому? Они ответили, что шли из Киева погостить на одном хуторе у Харитонова, жившего здесь неподалёку.

— Знаю, — заметил Никита, — там ещё есть у него две паньи, падчерицы хозяина.

Один из спутников слегка покраснел.

Между тем приостановившийся было дождь пошёл сильнее, и путники рады были зайти в курень, чтобы переждать дождь.

— Мандруйте! (бегите скорей) — сказал им Никита, указывая на курень.

Они вбежали в его шалаш и, поместясь на мягком сене, смотрели, как все брели с парома, прикрываясь кто чем мог от дождя. Чумаки, будто не замечая дождя, спокойно брели за повозками, разговаривая о своих делах. Женщины и девушки залегли, прикрывшись, в повозки, другие бежали по лугу.

Сидевший в курене подвижной, смуглый малый, грёбший на лодке, с завистью смотрел вслед расходившимся толпам.

— Чего тут ждать?.. — проговорил он.

— Нет, уж ты, брат, погоди! Ты отдохнёшь, а я почитаю, дождь уймётся между тем, — отвечал другой.

— Вам только бы книги! Без меня не дошли бы сегодня до хутора, всё бы читали тут до вечера. Какие у вас там книги?

— Одна вот «Поучение Эпифания», другая «Камень веры», тебе известны.

— Куда нам такую старину читать, это вам вот идёт! Где вы их откопали? — спрашивал смуглый собеседник.

— Мало ли что можно отыскать у нас в академии из старины! А если не читать из старины, так не будешь знать, что до нас люди думали!

— Больно уж старо, всё читано! На память говорят из них.