Между тем наступал конец знаменательного 1761 года, принёсший много бед России. Продолжительная война с Пруссиею томила общество. Блистательные победы сменились необъяснимыми неудачами: носились слухи, что Фридрих Великий умел составить себе дружескую партию в России, и под влиянием её остановились русские войска и отступали после всех побед! Всё это подкашивало здоровье императрицы Елизаветы, и без того изменявшее ей. Приняты были новые меры для поправления дел: последовала перемена фельдмаршалов, отозван был Апраксин, возникли процессы вследствие подозрения в покровительстве королю прусскому, и удалён был от двора всесильный до того времени канцлер Бестужев. Нельзя было вознаградить понесённые потери в войсках и денежных тратах, но слава русского оружия снова поднялась.

Всеми любимой русской императрице Елизавете не суждено было радоваться новым победам, в декабре 1761 года привычное веселье сменилось в Петербурге глубоким трауром: Елизавета скончалась после двадцатилетнего царствования, в продолжение которого Россия забыла прежние невзгоды и привыкла к другой жизни. Все чувствовали себя осиротелыми, будущее снова оделось туманом, в настоящем слышался общий плач!

По случаю траура на целый год закрыты были театры. Яковлев тосковал без занятий и пробовал поступить в преподаватели при Московской академии наук; для этого он искал знакомства с профессорами академии. Когда Яковлев в первый раз отыскивал здание академии, ему указали Спасскую школу, как называли её жители Москвы на своём ежедневном наречии. Она помещалась при Спасском монастыре и существовала со времён царя Фёдора Алексеевича. Никому не известный в монастыре, Стефан пришёл и назвал своё прежнее имя Барановского; он просил настоятеля указать ему кого-нибудь из преподавателей академии, у которого он мог бы найти поддержку. Настоятель посоветовал ему обратиться к преподавателю греческого языка, всегда готовому оказать помощь нуждающемуся, и указал ему квартиру. Стефан взошёл по небольшому кирпичному крыльцу в сени и постучался в дверь скромного жилища профессора. Удивление его было так же велико, как неожиданна была встреча, когда на пороге двери показался перед ним Сильвестр Яницкий! Стефан отступил на несколько шагов; им овладело странное чувство робости. Сильвестр стоял спокойно, всматриваясь в Стефана.

— Вы ли это, Стефан? — спросил он кротко и просто, и в звуке его голоса Стефану послышалось что-то примиряющее.

— Если позволите потревожить, у меня есть просьба… — начал Стефан, обращаясь к Сильвестру, как к чуждой ему личности.

— Войдите, — сказал Сильвестр, — если вы не совсем забыли старого товарища, то поверите, что ему приятно будет исполнить вашу просьбу!

Сильвестр смотрел открыто, искренний и печальный тон его затрагивал старые воспоминания Стефана; но он сдерживал себя недоверчиво! Перемена в наружности Сильвестра также его тронула: Сильвестр казался болезнен, и кости высокого лба обрисовывались ещё резче прежнего; только голубые глаза светились по-прежнему привлекательно, они выкупали и впалые щёки, и реденькую, рыжеватую бородку.

— И вы переменились, Стефан, — сказал Сильвестр вглядевшись и с участием в старого знакомого.

— Я перенёс большое горе: я был женат и овдовел…

Сильвестр подошёл к нему ещё ближе, нерешительно протягивая руку, Стефан не выдержал и с прежней горячностью обнял Сильвестра. Оба они прослезились, потом с улыбкой всматривались друг в друга.

Когда старые знакомые сидели уже в приёмной комнате Сильвестра и передавали друг другу впечатление неожиданной встречи, из соседней комнаты выглянула молодая, миловидная женщина.

— Я ведь женат, — сказал Сильвестр, — жену мою зовут Ольгой, — прибавил он. — Она дочь небогатого священника. Что же касается… Ольги, дочери сержанта Харитонова, — заговорил он отрывисто и потупясь, то она приняла пострижение и назначена будет игуменьей монастыря в Новгороде. Это знаю я… от сержанта Харитонова… Останьтесь у меня, Стефан! Мы выпьем чаю вместе, поговорим, потом пойдём на мою обыкновенную вечернюю прогулку.

Стефан принял предложение охотно. За чаем, которым угощала его жена Сильвестра, Стефан заметил, что она относится к мужу тепло и с уважением; Сильвестр обращался к ней, как к умному ребёнку, и старался объяснить ей, если в разговорах встречалось что-нибудь непонятное для неё. После долгой беседы за чаем старые знакомые вышли вместе на прогулку. Сильвестр повёл Стефана к набережной Москвы-реки, они любовались на виды Москвы, хотя ещё далеко не такие великолепные, какими они являются в наше время. Когда они перешли после в небольшой сад около Кремля и сели на одной из скамеек, стоявших там, Сильвестр рассказал Стефану о своей переписке с Ольгой и о полученном от неё ответе.

— Это была высокая душа, — сказал он, — и раз возродившееся в ней чувство не знало уже границ; всего справедливей было обратить такое чувство на существо высшее и совершенное, — она сознавала это и потому так поступила!

Оба замолкли на минуту после рассказа Сильвестра и задумались.

— Посмотрите! — сказал Сильвестр, указывая на заходящее над Москвою солнце, на бледно-розовое освещение церквей и домов и на протянувшиеся полосы зари: — Вот и вечерняя заря наша!..

— Да! Жизнь промелькнула скоро! — ответил Стефан, поняв, что Сильвестр вспомнил о их первом путешествии на хутор, ранним утром.

С этого дня Стефан часто приходил к Сильвестру и находил в нём поддержку в своём горе; Сильвестр, наконец, нашёл себе удовлетворившую его деятельность и душевный покой; его натура окончательно определилась. Он был одним из лучших преподавателей академии по своим знаниям и отличался самым тёплым участием к ученикам. Часто вспоминали они со Стефаном о том, что они пережили вместе, о их времени и о том, на что можно было надеяться впереди. Они надеялись на зарождавшееся развитие русского общества и старались внести свою лепту труда на этом поприще. Это было стремлением всех развитых личностей того времени, которое нуждалось в деятелях на поприще научном и находило много людей, неутомимо работавших в тиши над почвою будущего; задачи их были ясны и труды плодотворны.

Стефану Барановскому не удалось причислиться к преподавателям Московской академии. Ему советовали ехать в Киев. Там не знали его как актёра Яковлева, — он мог по-прежнему называться Стефаном Барановским и найти поддержку в старых знакомых, знавших его ещё даровитым учеником. Таким образом он снова появился в Киеве и в академии, из которой исчез так таинственно!

При Киевской академии он не нашёл почти никого из старых знакомых. Стефана Барановского приняли преподавателем по рекомендации Сильвестра; все знали также, что он был лет десять тому назад учеником Киевской академии; но никто ничего не знал о дальнейшей его карьере. Он поступил в преподаватели академии, и таланты его снова доставили ему славу хорошего преподавателя и звание учёного-профессора.