Прошло много времени, а сватовство не подвигалось; с той поры, когда Ефрем, любимый конюх Алексея, стал на службу Талочановых, у Стародубских было известно всё, что делалось в вотчине Савёловых; допросы считались в то время важным занятием и любимым делом. Никита Петрович расспрашивал и допрашивал Ефрема о всех живущих в доме Савёлова; молодой Стародубский никогда не спрашивал ни слова; но Ефрем спешил сам сообщить ему обо всём, что ему казалось важным для боярина; во-первых, сообщил он ему слова Захара: ни одна из боярышень не согласна за вашего, обе в монастырь идут; таким образом стрела Захара достигла в цель и больно ударила по сердцу молодого Стародубского; во-вторых, он прибегал передать боярину, что старшая боярышня Талочановых часто посылала письма в ближний монастырь и получала ответы; весть эта заставила призадуматься Алексея; то были не одни слова, начиналось и дело со стороны одной, а может быть, и обеих боярышень Талочановых; третьей вестью Ефремушки было сообщение, что боярыня Ирина Полуектовна собиралась ехать в женский монастырь на богомолье с обеими дочками, что повезёт их он, Ефрем, а накануне отъезда забежит уведомить Алексея.

Алексей промычал что-то про себя и не отдал никакого приказания Ефрему; он понурил голову и пошёл в свои покои.

Был уже поздний вечер, когда Алексей зарядил свою пищаль и вышел с ней в тёмный бор на Ветлугу, один и пеший.

— Недоброе что-нибудь забрал он в голову, или нехорошо у него на сердце, — проговорил, глядя вслед ему, старик Дорофей, — вишь, один на всякого зверя пошёл, знать, своя ему кожа не дорога стала.

В страхе расхаживал Дорофей по двору, всё поглядывая на дорогу в тёмный бор, но по дороге никто не показывался; уж и месяц, высоко всплывший на небе, стал опускаться, закатываться, тогда только вышел на дорогу из лесу молодой боярин с пищалью на плече; он шёл бодро и ровно, словно в ратном строю; повеселел было и Дорофей, но вздрогнул, заметив на платье подошедшего боярина кровавые пятна.

Но боярин, смеясь, указал на убитого волка, которого тащил за собой по земле, привязанного на ремне.

— На волка ходил! И охота тебе такую ношу тяжёлую одному тащить, — вскрикнул старик, — и как ты с ним справился!

— Справился, справился, — значительно ответил боярин, — и с волком, и со всем справился, — добавил он, будто разговаривая с самим собою.

Из дому выступили прислужники и приняли тяжёлую ношу от боярина.

— Не спит отец? Тащите к нему… — приказал Алексей.

Отец не спал, неспокойно поджидая сына; и, любуясь на большую морду волка, он порадовался ловкости сына; ещё больше порадовался он и подивился его кроткой речи, когда после ужина со стола всё было снято и они остались одни с сыном.

— Порешил я нынче, батюшка, о женитьбе: сватай меня, на ком ты желаешь, не боюсь я больше судьбы моей, стану жить, как и все на Руси живут, — как Бог пошлёт!

— Вот разумно решил, надумался! Вижу, что сын в отца удался, когда приходится рассудить дело, — так умно решит.

— Уж про то не знаю, батюшка, а решил, что надо мне идти, куда моя дорога лежит! На волков я всегда ходил, — ходил и на турок, пойду и на шведов, когда прикажут, а боярышни Талочановы не страшнее того… и тебя томить не буду: поступлю по обычаю и по закону; а теперь прости, тебе на покой пора, завтра рано поеду к боярину Савёлову. — Так закончил Алексей, сообщив отцу о своём решении.

К такому решению пришёл боярин, шагая по тёмному бору, где он подстерегал волка; обе боярышни, как слышал он, не идут за него по своей воле; так всё равно ему, которую бы ни велел теперь взять отец; обе они набожны, обе покорно идут, как велят, по воле старшего в роде, по обычаю; и ему не пристало с судьбой бороться; для отца он повенчается и оставит на всей воле молодую жену, а сам из ратной службы домой не заглянет.

С таким решением шёл он вечером тогда один на волка, уже не жалея своей кожи, как выразился о нём Дорофей; понял боярин, что ему не самому по себе жить приходится, а заодно со всеми, как жили тогда все русские люди.

На следующий день, ранним весенним утром, видели, что конь боярина стоял привязанный на дворе, около конюшни боярина Савёлова; а сам Алексей в это время сидел в передней комнате Лариона Сергеевича. Алексей вёл долгую беседу с хозяином, и под конец беседы слышались такие слова:

— Ты решай сам, Ларион Сергеевич, я на тебя, как на отца гляжу… — говорил боярин, сам пасмурный, но спокойный на вид.

— Трудно мне совладать с боярышнями, горько их и приневоливать! — отвечал дед боярышень, всегда мягкий и кроткий. — Скажу тебе, боярин, обе невесты хорошие: богобоязливы, нрава кроткого, бери любую, в обиде не будешь. А ты нам мил и дорог, боярин! — продолжал Савёлов.

— Благодарствуй, Ларион Сергеевич! — ответил Стародубский.

— Ныне все они выехали в монастырь, на богомолье, ступай и ты туда той же дорогой. Сам переговоришь с матушкой их, Ириной Полуектовной, пускай она решит за них! — закончил боярин Савёлов.

Алексей недолго думал и принял совет Лариона Сергеевича.

— Поеду, — сказал он. — Давно я хотел тот монастырь посетить и внести вклад на поминование матушки, покойной боярыни Стародубской.

— Доброе дело не забывать о душе родителей! Хочешь, возьми в монастырь провожатого.

— Благодарю, боярин! И один я найду дорогу, — сказал Алексей, прощаясь.

Он выехал со двора Савёлова и направил коня влево от берегов Ветлуги, по дороге в Кострому. Монастырь женский был невдалеке от города, в глухом лесу, тянувшемся по холмам. Несколько часов ехал Алексей топкими болотцами или взбираясь на холмы и спускаясь с них к реке или к озеру, часто попадавшимися на этом пути. Реки были притоки Ветлуги, а озёра образовывались из стоячей воды болот. Первое время весны миновало, но реки были ещё обильны водой и полны. От реки, по косогору, въехал Алексей на большой холм, поросший еловым и сосновым лесом; узкая дорожка тянулась до самого монастыря. Недалеко от его ограды лес этот пересекался оврагом, на дне его вилась узкая речка. По оврагу шумели ключи, сбегая к реке по крутым холмам. То была дикая местность, что было тихо и пустынно кругом. Долго ехал Алексей по тропинке над оврагом. Даже ветер не проникал в эту чащу дерев, не шелестела трава, всё было неподвижно, стоит и не шелохнётся; Алексей сошёл с коня, дивясь такой тишине; он пошёл пешком и, присматриваясь, искал удобного проезда через овраг. По лесу пронеслось вдруг унылое тихое пение. Алексей прислушался и узнал знакомый голос; он остановился и, опершись одной рукой на своего коня, слушал пение… Звуки раздавались всё громче и протяжней, и до слуха его доносились слова песни, и голос тот пел:

Алексей крепче опёрся на коня, ошеломлённый такою песней! Слышалось ему в песне той и заклятье, и словно плач похоронный. Даже свежий и нежный голос певицы не облегчал тяжёлого впечатления пения. И жалость, и вместе гнев закипели на сердце у молодого боярина; тяжело и нехорошо было ему! Словно налегла на него чужая печаль; от причитанья лицо его горело и ему было душно. Привязав коня, неровной поступью спустился он на дно оврага и, припав к шумевшему здесь ключу, долго пил студёную воду, не отрываясь от ключа. Тут же освежил водой лицо и голову и бодро привстал на ноги.

«С утра почти ничего не ел я, — говорил он себе, объясняя свой внезапный припадок слабости, — не послушал боярина Савёлова», — думал он, вспоминая, что, несмотря на его просьбы, он не коснулся ни одного из поданных ему яств в доме боярина.