— Тебе боярин зла не желает, он не выдал тебя и ещё сватает, — задумчиво отвечала Паша, — не пренебрёг он тобой, видно, ты ему по душе пришлась…

— Сватает меня не он, а боярин-отец его, потому сватает, что я старшая. А молодому ты была бы больше по мыслям, — ты краше меня и моложе, — объясняла Степанида.

Паша вспыхнула и улыбнулась, как давно уже не улыбалась, но возразила сестре:

— Нет. Он, видно, думает, что я неразумна. Ты читаешь молитвы и книги священные, а я только песни умею петь.

— А он скачет за теми песнями по окрестности, подстерегает да слушает. Грех ему по дорогам искать боярышень.

— Ты его не кори так понапрасну. Он сказал, что поберечь нас приехал на свадьбу, — не злой он, когда нас жалеет.

— Хорош он тебе показался, Паша; как жалею я, что ты не старшая, — говорила Степанида.

— Что обо мне толковать, — говорила Паша невесело, будто чувствуя себя униженной.

— Паша! — окликнула вдруг сестру Степанида, словно что вспомнила.

Паша подняла на неё серьёзные, задумчивые глаза.

— Когда я в монастырь уйду из дому, ты в доме одна невеста останешься, скажи: выйдешь ли ты за боярина?

Паша вспыхнула и отвернула лицо от сестры.

— Паша, родная! Ты одна всё знаешь, ты одна не мешаешь мне, — говорила, умоляя сестру, Степанида.

— Знаю я, что матушка о тебе исплачется и боярин не пожелает другой невесты, — отвечала Паша, не повёртывая головы.

— Знаешь ты, что обет я дала Господу. Ему отдала я жизнь свою, и другой жизни не приму и не хочу я.

— Повремени. Все говорят, что ты одумаешься, что в монастыре тебе тяжко будет, — с участием толковала Паша.

— Не ныне, так завтра я буду там монахиней, так скажи мне своё слово, — просила Степанида.

— Не скажу и не знаю такого слова, — ответила Паша с краской в лице и со слезами, — не хочу я с тобою расстаться.

— Больно мне будет покинуть вас, но больнее того поступить против Бога. Для матушки не пошла я на Дон за Нефиллой, туда, где все они спасаются, так пусть мне в монастырь идти не возбраняют, — всё ближе в Богу. А хуже того быть боярыней Стародубской, — горячо высказала Паше Степанида.

— Скажи мне, чтоб я смыслила, отчего так худо быть боярыней?.. — Паша не договорила имени боярина.

— Худо-то для меня, — проговорила Степанида, вставая со скамьи и оставив работу.

Паша сидела, облокотясь на стол и опустив вышиванье на колени. Свет из окна светил прямо в лицо боярышни Степаниды и придавал блеск её одушевившимся глазам. Паша сидела, отвернувшись от окна, лицо её было в тени, она слушала сестру, задумчиво уставив на неё свои синие глаза, и лёгкая морщинка легла у ней между сблизившимися бровями. Бархатная червчатая повязка, шитая жемчугом, и верхняя рубашка из синей камки придавали особую матовую бледность лицу её и обвитой мелким жемчугом шее.

— Худо-то для меня, — повторила Степанида, — определил Господь жену на помощь мужу, сказано: «Не добро быть человеку единому». А чтобы быть на помощь человеку, надо всю душу обратить на него, быть ему сестрой и матерью. И все помышления обратить на пользу его… А я могу ли исполнить всё это?

Глаза боярышни Паши опустились, она сидела неподвижно, задумавшись, будто прилагая к себе вопрос сестры, и прошептала кратко: «Не знаю».

— Нет, не могу, — проговорила Степанида, — мысли мои не на земле, и душа моя вся обращена к Господу. Зачем же губить мне человека.

— Не надо губить его, — прошептала Паша, вскинув на сестру взгляд, выражавший эту просьбу к ней.

Вошедшая мамушка прервала их совещание и решение вопроса их жизни.

— Всё-то у вас неладно. Сами вы, вижу, непокойные, щёчки у вас не румяные, сглазил вас недобрый глаз. Не призвать ли знахарку, вас с уголька умыть?

— Не поможет, — проговорила Паша, не изменяя позы своей.

— Иль вас к ворожее свозить?.. — придумала Игнатьевна.

— Грешно ворожить. Надо нести какую пошлёт Бог долю, по воле Его, — сказала строго Степанида.

— Ты книжница, разумница, — разнежась, причитала Игнатьевна.

— И сестра вам не дура досталась, — серьёзно и баском говорила Степанида. — И сестра со мной книги читала.

— Ах ты, греховодница! Ты и сестру в монастырь сманишь, всех нас в беду введёшь, — затараторила мамушка, мгновенно изменив тон речи.

— Я с сестрой не расстанусь, вместе в монастырь пойдём, — говорила Паша, уже поддразнивая мамушку.

— Ты — в монастырь? Оборони Господи. Сейчас иду к деду Лариону Сергеевичу. — Игнатьевна выбежала из комнаты, а боярышни сидели, задумавшись, и не бросились остановить её. Остановила её внизу на лестнице Ирина Полуектовна.

К ворожее тоже Игнатьевне не пришлось ехать: не оказалось в тот день у боярышень и кучера. В это утро приходил с недоброй вестью для Захара конюх Стародубского Ефрем, привозивший со свадьбы боярышень.

— Пришёл я к тебе от молодого нашего боярина, — проговорил Ефрем, входя в конюшню и потряхивая кудрями с видом балованного прислужника.

— На водку, что ли, присылает мне боярин ваш, Ефремушка? Не ехать ли опять с песнями кататься? — спокойно спрашивал Захар, подмигивая и не переставая разгуливать щёткой вдоль спины своей любимой лошади.

— Вот вишь, как о святых делах ты печёшься, — с укоризной заметил Ефрем, надевая шапку и подбоченясь.

— Не туда попал, видно, — заговорил Захар смиренно, — ну, говори, сам говори, что нужно?

— Приказал тебе молодой боярин, чтоб уходил ты из наших мест подобру-поздорову, — вполголоса передавал Ефрем.

— Что так? — окинув его быстрым взглядом, спросил Захар.

— Известно стало боярину, чем ты занимаешься; узнал он, что водишь ты странниц к боярышне, письма носишь и на сходки их нечестивые хаживал, — значительно высказал Ефрем.

— Сходки нечестивые! Много ты понимаешь, щенок! Пёс этакий! — заворчал вдруг Захар, ощетинившись, и весь подался вперёд на Ефремушку, но тот и не двинулся.

— Говорю тебе то, что попы говорят и боярин наш! — откликнулся Ефрем сердито.

— Нечестивые! Разве нечестивые молятся ко Господу? Разве мы убиваем или калечим на войне людей, разве у нас рубят руки или головы провинившимся, выжимаем ли мы с кого денежку силой, нечестивые! — повторял Захар с разгоревшимися глазами. — Разве не сказано у нас, что все мы братие, и открыто равно для всех Царство Небесное, и тебе бы с нами молиться! — всё больше одушевляясь, говорил Захар, впиваясь глазами в лицо слушателя; Ефрем смутился.

— Ну ладно, я в церкви молюсь пока, — проговорил он, снимая шапку и переминая её в руках, — а я вот что скажу: уходить тебе велено, а не то возьмут тебя и отвезут в Кострому, а оттуда в Москву доставят к допросу: прислал тебе боярин на дорогу, вот, бери, — закончил Ефрем, вынимая кожаный кошель из кармана плисовых своих шаровар; Захар глянул в кошель и стих.

— Уходить мне и без того пора, — сказал он, — да Савёловы без кучера останутся, — пожалел Захар.

— В кучера меня ставит им боярин, — самодовольно заявил Ефрем.

— Ви-ишь! — промычал Захар сердито, оскалив зубы. — Только вряд ли поладить вашему с Савёловыми: боярышни-то ни одна не согласна за вашего, обе в монастырь идут!..

Пустив эту острую стрелу отсутствующему боярину, Захар взялся опять за щётку.

— Я давно собираюсь отчалить, — говорил он спокойно, — а вот эту лошадку ты береги больше всех, — это кладь, а не лошадь: днём покатает боярышень, а ночью свезёт странников вёрст за двадцать, — и ничего!

— Ну, прости, Захар. Дай Бог тебе далеко уйти от беды, а мне приказано здесь с тобой ни минуты не оставаться, — говорил Ефрем, готовясь уходить.

— С Богом ступай, ещё увидимся, коли к нам задумаешь перейти! — это были последние ядовитые слова Захара, заронившие в голову Ефрема неясное мечтание о возможности какой-то вольной и широкой жизни; но он тут же опомнился и, скользнув в дверь, исчез без оглядки.

Так лишились боярышни и своего возницы, Захара, и ни одна из них не решилась бы выехать с конюхом старого боярина Стародубского; да, впрочем, жалеть о выездах недолго уже приходилось: зима шла к концу, скоро стаял весь старый, потемневший снег, и вода разлилась по лугам вокруг их усадьбы.