— Ты как попал сюда, отец Антон? — спросил, кланяясь ему, Барановский.

Хитрый и пронырливый старик засыпал Барановского нескончаемыми приветствиями, прежде чем принялся объяснять, как очутился он здесь; дело было в том, что он отпросился на богомолье и ехал в Соловецкий монастырь.

— Я тебя, Стефан, давно приметил, — говорил он, значительно сжимая губы и хитро прищуривая узкие, полоской прорезанные глазки. — Я тебя видел, когда ты ещё бегал за вином на берег. Хотел подойти, да ты занялся с каким-то купцом, кажется, по одёже его судя. Как начал ты ему читать что-то да выкрикивать, ну, думаю, пусть его забавляется! Ведь ты мастер у нас людей морочить! Он-то не подумает теперь, что ты в монахи готовишься, чай, Бог знает за кого принял.

Стефан Барановский примолк, не зная, что сказать этому опасному свидетелю его представлений, притом любившему выслужиться, сплетничая начальству.

— Меня матушка послала по своим торговым делам в Ярославль; а оттуда я скоро поворочу в Киев, прежде тебя там буду, — уверял он сторожа.

Пока шёл их разговор, рабочие на барке вооружались дубинками и кольями; они повалили всё к борту и увлекли с собой богомольца, подслеповатого Антона-сторожа.

Лодки поравнялись с баркой; на них было множество народу, они катили бойко на шести и на двенадцати вёслах; все они были глубоки, а часть людей сидели или лежали на дне их. Виднелись все чёрные, загорелые лица, обросшие длинными бородами и волосами.

В руках у них виднелись у кого ружья, у кого дубины, кой-где блестели косы и топоры. На дне лодки одни спали, спокойно протянувшись, другие лежали, облокотясь о борт, с кистенём в руках. Тут же виднелись женщины, опрятно одетые, из которых некоторые укачивали, прижимая к себе, малых грудных ребят. Когда они поравнялись с баркой, несколько человек приподнялись со дна лодки на ноги и стоя окликнули хозяина барки:

— Хозяин! Ты чем торгуешь?

— Вам на что знать? Дубинками торгую! — откликнулся хозяин.

— Может, они пополам с хлебом, так поделимся: хлеба дай нам, а дубинки себе оставь! — кричали с лодки.

— Попробуй поди возьми, — кричала толпа рабочих на барке, грозя им дубьём.

— Хозяин! Брось сколько-нибудь мешков хлеба или муки: вот те хрест честной, оставим вас в покое!

Хозяин барки молчал, угрюмо наклоня голову, всматриваясь в лодки.

— Хозяин, дай хлеба малым ребятишкам! — послышался крик с лодки. — Не заставляй грабить, ради Христа!

По распоряжению хозяина рабочие ловко перебросили на лодку несколько мешков сухарей и муки. Всматриваясь, хозяин признал по разным признакам, что то были просто беглые крестьяне, плывшие куда-нибудь скрыться по Волге.

Барановский стоял у борта бледный и не мог отвести глаз от лодки. Между стоявшими молодцами он видел, он ясно видел Бориса, мужа Малаши! Это не представилось ему — он хорошо узнал его, так хорошо, что непременно перекинулся бы с ним знаками или окликнул бы его, если б не боялся обратить внимание опасного свидетеля — сторожа академии: хорошие сведения доставил бы о нём Антон в академию, если б заметил его знакомство с беглыми.

Получив хлеба, лодки быстро повернули на воде и скоро скрылись в одном из заливов Волги. Стефан Барановский остался мрачно на страже на весь остальной день; он уж не мог развеселиться. Раздумье о судьбе Малаши сжимало ему сердце, как бывает при мысли о недавней потере любимого лица. Спустя несколько часов вдали показались на крутом берегу Волги белевшие колокольни и блиставшие на солнце кресты и купола церквей города Ярославля. Внимание всех обратилось в ту сторону, и Барановский позабыл на время о недавней встрече. «Скоро берег», — думал он, не уверенный в том, надолго ли примет его эта пристань. Он знал, что близок к пристани, к которой долго стремился в мыслях и ежедневных желаньях. Он слышал, как сердце у него громко стучало. Подъезжая к берегу, ярославский купец отыскал его и звал с собой на пристань и в город.

— Пойдём, брат! Поведу тебя прямо к себе домой, а завтра же и предоставлю тебя к Фёдору Григорьевичу. Смотри, каков наш город! Вон там Богоявленский собор, при нём отец Нарыкова, наш протоиерей, служит. Волков-то в соборе образ своей работы поставил: он и в этом мастер, рисует отлично. Он сам и занавес рисовал. Уж пристрою тебя, как сына!

— Тогда буду звать вас крестным! — говорил взволнованно Барановский.

Разговаривая, они сошли с барки, и, расплатившись с хозяином, Барановский пошёл, взбираясь вверх, от берега, в незнакомый ему город, полный ожиданий.

На хуторе сержанта, где оставался Сильвестр Яницкий, всё было готово для встречи именитой гостьи, графини Разумовской. Сильвестр был далёк от мысли, что этот случайный проезд графини через хутор Харитоновых будет поводом к большой перемене в судьбе его и в судьбе всей семьи хозяина хутора. Быть может, что всё давно было готово к таким переменам, и достаточно было самого лёгкого прикосновения или столкновения с новыми лицами для того, чтоб вызвать всё наружу.

Когда один из провожавших графиню вестовых прискакал на хутор уведомить, что карета графини тотчас будет вслед за ним, то сержант Харитонов, одетый в лучший свой мундир и застёгнутый на все пуговицы, не отходил от ворот своего дома, поглядывая, не покажется ли карета. Старый казак увещевал его уйти в дом; он сообщил им, что графиня любила, чтобы её встречали попросту. Но вся семья собралась на крыльце дома, где казак пристально уставил глаза на Афимью Тимофеевну и развёл руками, словно хотел спросить: это что за диковинка? Честолюбивая карлица нарядилась в штофное платье с фижмами, немного полинялыми от времени, и дева поклонилась казаку; она боялась пропустить первое появление кареты гостьи, желая рассмотреть подробно её роскошный экипаж и наряд. Анна и Ольга стояли подле отца и приветливо разговаривали с казаком, успевшим стряхнуть пыль с своего дорожного казакина синего сукна, перетянутого алым шерстяным поясом. Он поправлял седые усы, хитро усмехаясь; живые глаза его глядели из-под густых бровей, напоминая глаза какой-нибудь хищной птицы, и перебегали от одной сестры к другой, когда он на вопросы их рассказывал о вкусах и привычках графини.

— Ей, барышни любезные, — говорил он с поклоном, — всё у вас понравится; она любит всё попросту.

Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжёлым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжёлое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней — если она любит всё попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что её обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжёлую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в тёмный шёлковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.

Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал её на первом слове и сказал за неё: «А это наша старая тётка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.

Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам всё дело испортит», — прошептала она Анне.

Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, её провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали её в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни её совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение её старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы её. Проезжий полковник был так увлечён его мягким и сильным голосом, что увёз его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.