Елизавета Петровна была тогда ещё далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на неё сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе её он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго — если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.

Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от неё лиц, на которых сосредоточилась её симпатия. В свою очередь её живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближённых лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными её милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с её воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своём прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.

Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошёл ряд годов, покровительство её не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, её окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын её был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врождёнными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнёта тяжёлого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.

Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!

Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около неё. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить всё, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чём просить её. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался её царствованию, продли его, Господь!

— Да, — промолвила Разумовская серьёзно. — Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нём служили.

Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить своё соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на неё исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешёл на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала её не прерывая, но смотрела пытливо и удивлённо на её странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:

— Нам с вами, может быть, тогда всё лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь всё больше нравится!

— Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?

— Много веселятся; даже так веселятся, — продолжал он с тонкой усмешкой, — что и дело иной раз застаивается.

— Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!

— Ныне это никого не забавляет, — толковал ей казак, — люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учёными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймём, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.

— Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял её от престола!.. — спорила карлица.

— Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, — говорила Разумовская.

— Точно так, графиня! — с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. — Зато другие нашлись, — только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…

— Перестанешь ли ты? — строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.

— Такими же любителями, как вы, было подстрастно! — горячо заговорил казак. — А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!

Неизвестно, куда завёл бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тётку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришёл на помощь. Крестник её переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, — он выпустил птичек на волю; пёстрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.

— Откуда эти красивые пташки вылетели? — спросила Разумовская.

— Боже мой! Это тётушкины птицы, — живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.

— Семён! Это он! — проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.

Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.

— Вот тётушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? — спросила она смело.

— О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… — проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.

— Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, — сказала Разумовская.

Растроганный сержант глубоко поклонился.

— Батюшка ваш может подать просьбу императрице, мы замолвим слово за вас, — докончила графиня.

Анне оставалось только глубоко поблагодарить её.

— Герасимов! — обратилась графиня к казаку, своему провожатому. — Запиши мне на память, что я обещала просить государыню за падчерицу Ивана Ивановича Харитонова, за Анну Ефимовскую, чтобы пожаловали её во фрейлины.