Грамотный казак, служащий при канцелярии гетмана, вынул из бокового кармана на груди небольшую, но толстую тетрадь и вписал туда всё, что приказала Разумовская; Анна преисполнена была радостью: план её выполнялся так легко, и без ходатайства тёти, которого она не желала теперь.
— А вы, может быть, тоже желали бы поступить во фрейлины государыни? — спросила графиня, обращаясь к Ольге.
— Одна из нас должна оставаться при отце, чтобы беречь его; и я охотно уступаю сестре эти почести, — ответила Ольга.
Взгляд её при этих словах невольно скользнул по лицу Сильвестра; глаза их встретились, и оба они потупились в замешательстве.
— Бог благословит за труд, на себя взятый вами, — покоить отца на старости! — сказала графиня Ольге. — И тут Господь найдёт вас и пошлёт вам всякое благо.
Ольга поклонилась ей, будто получала благословенье в словах престарелой графини.
— Я сама не оставлена детьми! — докончила старушка.
Глаза Ольги снова искали Сильвестра, по привычке искать у него одобрения своим поступкам. Сержант заявил, что он о себе не заботится и на всё готов для счастья дочерей, выросших на его глазах. Вечер кончился провозглашением сержанта, что они выпьют за здоровье дорогой государыни, даровавшей мир и жизнь всей Руси.
Когда Разумовская покидала хутор для дальнейшего пути, поблагодарив хозяина за гостеприимство, она просто и задушевно расцеловала молодых дочерей его. Сильвестра она просила напомнить о ней знакомым лицам Печерской лавры, которую она только что посетила. «Пусть и меня не забудут в своих молитвах», — сказала она. В добром настроении она потрепала по плечу и карлицу, говоря: «Худой мир лучше доброй ссоры. А всех не перелаешь!» — прибавила она на своём родном наречии. Карлица униженно припала к руке её, благодаря за милость, оказанную племянницам. Афимья Тимофеевна не могла, однако, не послать гневного взгляда старому казаку, сидевшему с некоторой удалью во всей фигуре его на передке экипажа Разумовской.
Проводив гостью, ещё долго поминали все умную, ласковую старуху и едкие речи казака, обращённые к тётке. Афимья Тимофеевна долго поминала, сколько она трудилась для приёма гостьи, и высчитывала, чего всё это ей стоило, потому что она желала задобрить гостью ради Анны!
Анна видимо изменилась после посещения графини. Она уже заранее видела себя фрейлиной и одевалась и говорила иначе, чем прежде. С Сильвестром Яницким обращалась она свысока, перестала интересоваться его книгами и рассказами. «Всё это хорошо для тех, кто готовится отречься от мира», — заявила она. По целым дням читала французские книги, оставшиеся у неё от бывшей учительницы, польки; она читала, твердила, делала выписки — словом, училась, потому что французский язык был в употреблении при дворе с тех пор, как немецкий был совершенно оставлен. Всё это задевало Сильвестра. Так сильно обнаружились в Анне тщеславие и гордость и, казалось, подавили все добрые свойства души её! Он проводил всё время с Ольгой, больше не к кому было ему обратиться на хуторе; сержант казался угрюм и нездоров; он был сердит на выходки Афимьи Тимофеевны при гостье.
— Что сталось бы с вашим отцом, если бы и вы были так же тщеславны, как сестра ваша! — высказал Сильвестр Ольге, когда они прогуливались в саду в тени густых вишнёвых деревьев.
— Не для того ли послал вас Господь, чтобы от вас запали во мне другие мысли? — ответила Ольга.
— Разве я внушил вам что-нибудь? — Сильвестр вспомнил при этом, как остерёг его Барановский на прощанье.
— Ваши беседы и книги не пропали даром! Столько лет провели мы с вами и почти оставили всех соседей в последние годы. Правда, я и прежде была набожна. Отец даже отпустил нашу учительницу — католичку, говорил, будто она повернула мне голову по-своему. Она читала мне о своих святых, и я целые часы проводила с ней. Сестра была всегда резвей меня и рассеянна. Она больше любила сказки Афимьи Тимофеевны.
— Может быть, и вам скоро полюбятся другие рассказы… — сказал Яницкий.
— Нет, нет! — горячо возразила Ольга. — С тех пор как мне… — Она замолчала на минуту; Сильвестр глядел на неё, желая угадать, чего она не досказала. — Мне нравится уже совсем другое, — добавила она, — и я не увлекусь мирскою суетой.
— Чего же вы хотели бы в жизни, какой путь изберёте вы? — спросил Сильвестр, и неожиданно для него сердце в нём замерло, он ждал и боялся ответа, будто брал его на свою совесть.
— Я не могу знать путь, назначенный мне Господом впереди. Но пока я буду счастлива, если останусь при отце, — отвечала Ольга, — это спасёт меня от ложного пути; я здесь могу следовать вашим советам.
— Что вы называете ложным путём? — спрашивал Сильвестр, участливо глядя на неё; он был растроган её кроткими, прямодушными речами.
— Путь тщеславия и ненужной суетности. В ней нет никому пользы и бывает много вреда. Я не боюсь за себя, пока я у отца. Но, может быть, мне грозит сватовство по обычаю, и сватовство, от которого нельзя будет отказаться. Тогда будет новая жизнь, — чуждо всё будет для меня! Не думаю, чтоб и Анна осталась довольна жизнью в будущем. Она тоже вступит в брак в угоду окружающим её и будет упрекать себя, когда с новым спутником надо будет забыть всё, что прежде ей внушали! Храни Бог от спутника, для которого придётся отказаться от указаний души своей! — договорила Ольга.
— Но вам не предлагают ещё такого спутника?.. — спросил Сильвестр, тревожась за Ольгу.
— До сей поры — нет. Но отцу могут посоветовать и потребовать согласия. Вот вы и скажите мне: чем я могу навсегда оградить себя от такого сватовства? Подумайте хорошенько и придумайте: я прошу вас, как брата, если вы согласны исполнить долг брата!
— Я обещаю вам; хотя ничего не могу сказать в сию минуту! Но обещаю вам исполнить долг брата и помочь вам советом, если придёт борьба для вас.
— Прощайте пока, мой названый брат! Придумайте, предложите мне… какое хотите средство, чтоб спасти меня навсегда! — проговорила Ольга с непривычною живостью и отрывисто. Краска бросилась ей в лицо, и она быстро ускользнула из аллеи, по которой они шли вместе. Сильвестр стоял растерянный; ему казалось, что она уходила недовольная, почему он не тотчас указал ей верное средство. И никогда ещё не говорила она так доверчиво, не выказывала такого расположения к нему. Он боялся, что это могло идти из другого источника, что это не была нежность сестры к брату, как она назвала его. Да, он не мог не понять в эту минуту, как дорога была ему Ольга и что семья сержанта была давно его родной семьёй. Кроме неё, у него и не было никого родного; тоска охватила его при мысли, что он потеряет навсегда семью эту; в тяжёлом раздумье ходил он один по саду, забираясь в самые дальние углы его. В ушах его раздавались просьбы Ольги — и он признавал за собой обязанность прийти ей на помощь. Новый план жизни начинал рисоваться в более ясных чертах в его голове. «Я ещё свободен, — выяснилось ему, — я могу посвятить жизнь свою на благо семьи сержанта; это не помешает другим моим планам», — добавил он уверенно.
Сильвестр отдавался новому чувству и новым мыслям со всею подвижностью его натуры, даровитой, но мягкой и неопределившейся. Такие натуры, с влеченьем к добру, быстро создают себе новые планы и поклоняются на время всему, что создали в голове своей, или поддаются вполне чужому влиянию и более твёрдой воле. До сих пор им владели другие; другие выбрали ему призвание почти с детства; когда он не знал ещё жизни — его приучили готовить себя для неба. И он любовался этим небом, живя в мирной семье на малороссийском хуторе, где оно так приветно раскидывало свой купол над роскошно растущими деревьями, над свежими лугами и синими водами. Пока, любуясь природой, он считал, что она, отделив его от шумной суеты остального мира, всё свободнее возносила к небу, — между тем живая жизнь всё более опутывала его, всё теплее проникала в него и пускала крепкие корни. Он должен был сказать себе, что уже давно живёт под влиянием Ольги и разделил её живые чувства, глубокие и всегда сдержанные, но проявлявшиеся для него в тихой улыбке и долгих взглядах. Сильвестр понял приходившее к нему счастие и вспомнил слова Барановского. Он начал обдумывать новую жизнь, ему представлялась прелесть призвания преподавателя; разве он не возвысит ум учеников своих, передавая им разум древних авторов, изучая с ними литературу и философию? Смышлёные и бойкие товарищи Сильвестра по академии говорили недаром о нём, что «мудрый Сильвестр стоял на распутье».
