Утром — те же сомненья перед Ольгой. Он решился идти в церковь и после молитвы решить: должен ли он принять такой союз? В церкви сошло на него полное спокойствие; он решил, что не допустит Ольгу вступить с ним в брак без особой склонности к нему, он нашёл в себе силу отказаться от блеснувшей надежды на счастие — ради неё! Он объяснит ей, что не может воспользоваться её ошибкой, в которой она может раскаяться. Возвращаясь из церкви, он встретил Ольгу в саду и просил её тотчас же выслушать его, не дожидаясь полудня. По первому взгляду на Сильвестра Ольга угадала по его непривычной бледности, что ей придётся выслушать отказ, — но надо бодро выдержать необходимое зло. Ольга спокойно пошла с ним рядом, направляясь к пруду, в густую леваду из старых ив; там никто не мог помешать им. В густой роще из старых, частью посохших ив никого не было, только галки взлетали стаями с своих огромных гнёзд и, испуганные, улетали в луга.

Сильвестр и Ольга прошли в чащу по узкой, заросшей подорожником тропинке, они остановились над прудом, искрившимся на утреннем солнце; небо было над ними светло и приветливо, как и вчера.

«Что же он скажет сегодня?» — думала Ольга и молча ждала этих слов.

— Я должен сказать вам, Ольга, — начал Сильвестр, — что вы поступаете ошибочно и можете раскаяться и пострадать со временем, избирая меня своим спутником для того только, чтобы избежать какого-то неизвестного, пугающего вас брака. Я считаю долгом отказаться от такого счастья ради вас.

— Скажите лучше, — прервала его Ольга, глядя на него с упрёком, — скажите лучше, ради своего честолюбия, и притом не разделяя моей склонности, вам легко отказаться от ненужного вам счастья; и прекратим наш разговор! — докончила она, порываясь уйти.

— Нет, остановитесь на минуту! — удержал он Ольгу, готовую уйти. — Перед Богом, мне нелегко отказаться от счастья, и у меня нет планов честолюбия в будущем, я ещё никогда не решал его. Но чтоб союз был благословлён небом, надо с обеих сторон вносить в него любовь друг к другу.

— Да! И вы не находите её в себе, Сильвестр, довольно.

— Я не знаю, найду ли её в вас, Ольга. Я никогда не слышал от вас… — продолжал Сильвестр, смущённый, вглядываясь в выражение лица её.

Ольга молчала; она смотрела в сторону, слегка отворачивая лицо от Сильвестра, борьба выражалась на лице её. Ей было и без того неловко; солнце светило ей прямо в лицо, обливая всю её своим тёплым светом, а ветер относил в сторону белый кисейный шарф, служивший ей вуалем, длинные концы его падали на плечо Сильвестра, который бессознательно задержал один из них рукою. Ольга старалась надвинуть вуаль на свои шелковистые светлые косы, лежавшие вокруг головы, тёмные глаза её сумрачно глядели вдаль.

— Если вам нужно было, чтоб я высказала любовь свою к вам, то я скажу, что согласилась бы выйти замуж только за вас, — проговорила она и, огорчённая, продолжала отворачивать лицо своё.

— Что же мешало вам высказать это? Разве гордость?.. — спрашивал Яницкий, улыбаясь.

Они прошлись несколько раз по дорожке, огибавшей пруд, рука с рукою, перебирая в памяти все вчерашние события. Ольга рассказала ему, что Анна была, конечно, против её брака с Сильвестром и вчера же хотела восстановить против них отца, в то же время мешая им объясниться. Вот почему Ольга не вышла к ужину вечером. У них был продолжительный спор в их комнате.

Анна увещевала сестру не затевать неравного брака в то время, когда, может быть, её ждало богатое замужество. Она упрекала Ольгу в том, что она отвлекала Сильвестра от его призвания, когда его единственной блестящей будущностью могло быть монашество, которое привело бы его к высокому сану.

— Мне нужно только одного: чтобы моя будущность привела меня к полезной, благой деятельности, — прервал Яницкий рассказ Ольги.

— А я сказала Анне, что уступаю ей все почести, всех знатных и богатых женихов, и хотя бы и самого гетмана… После этого она поцеловала меня и мы помирились.

— Так вот как высоко она смотрит! — сказал Сильвестр, удивлённо пожимая плечами.

— Да, её желаньям конца нет; а я боюсь, что её же пылкость и надменность немало принесут ей горя, даже если она будет при дворе государыни.

— Мне надо знать ещё, что скажет мне наш почтенный сержант, ваш отец! Позвольте мне тотчас переговорить с ним и просить его согласия на брак наш. Тяжело мне идти к нему, не зная, как он это примет!

— Разве он не ласкает вас уже много лет, как родного сына! Он, верно, уже вчера всё понял, когда весело махнул на нас рукою. Идите смело. Анна сказала, что отец не только согласится на мой брак с вами, но даже отдал бы и её за Стефана, чтоб приобрести весёлого собеседника.

— В таком случае, я пойду к нему смело, — сказал Сильвестр и пошёл к дому решительною и твёрдою поступью.

Ольга смотрела вслед ему, радуясь его твёрдости. И кто бы не поверил ему в эту минуту, глядя, как он был бодр под влиянием минутного одушевления!

Яницкому не долго пришлось увещевать сержанта, которого он нашёл на галерее, выходившей в сад. Старик сидел за стаканом чая и медленно потягивал струи дыма из своей старой походной трубки. Когда Сильвестр заговорил с ним о своих братских отношениях к Ольге, о преданности семье сержанта, он долго слушал его молча и угрюмо; он дал ему вдоволь наговориться о его планах в будущем. Это молчание начинало уже пугать Сильвестра, когда вдруг сержант, посматривавший на него искоса, тихо рассмеялся.

— Да разве ж я не знал всего этого! — заговорил он наконец. — Анна вчера же мне на вас нажаловалась! Да я и сам давно видел. Бог да благословит вас! Я ведь Анне не товарищ в её затеях. Хороший, знакомый человек — самый лучший зять для меня; а кого выберут дочери, — это их дело; Анна может поступать как знает, а Ольга выбрала умно. Только не отняли бы тебя у нас, уж очень любят тебя в академии. Где ж Ольга? Пойдём к ней, марш!

Сильвестр обнял старика, тронутый его добродушием, и пошёл искать Ольгу. Ему приходилось изумляться, что всё это устроилось так скоро. Весной ещё он не позволил бы себе думать о женитьбе, и всего менее о женитьбе на одной из дочерей сержанта, — и вот он был уже женихом Ольги, почти неожиданно для него. Сильвестр мало изучал себя самого и не знал до этого времени, как он был способен подчиняться влиянью окружающих его людей и обстоятельств. Но теперь он отдавался счастью, с которым встретился в первый раз в жизни, не думая об остальном мире. Ясные дни шли быстро, как во сне, беззаботная весёлость овладела молодыми счастливцами; на хуторе раздавались песни и смех, все радовались с ними. Между тем в полях кончали жатву, плоды созревали в садах, и осень напоминала о предстоящей разлуке. Она наступила раньше, чем они ждали её. Уже в половине августа Яницкого вызвали в академию по случаю болезни ректора. Он звал Сильвестра на помощь для всех распоряжений перед началом преподавания. Ольга и Яницкий считали себя сильнее всех препятствий и не отчаивались при расставании. Стоило только ждать твёрдо и терпеливо, говорила Ольга, — и они расстались бодро и с надеждой на счастливое будущее.

Сильвестр вернулся в академию на утешение ректора и преподавателей. Его обыкновенно встречали там после каникул, как любимое дитя семьи. Ему и Стефану Барановскому приходилось испытывать только лучшие стороны воспитания при академии, — на их долю не приходилось ни наказаний, ни притеснений, которые зачастую приходилось выносить другим ученикам, особенно в меньших классах. Встретив теперь Сильвестра, ему говорили, что он расцвёл и возмужал, что никогда ещё он не казался таким видным и красивым. Яницкому неловко было выслушивать всё это: у него неспокойно было на совести, так как он должен был затаить всё, что свершилось с ним на хуторе. Его помолвку следовало скрывать до окончания курса. Особенно тяжелы были ему частые беседы с больным ректором, возлагавшим на него большие надежды. Ректор заявил ему, что если бы ему и пришлось умереть от болезни, так долго длившейся, то он умрёт с одним утешением, что Сильвестр займёт со временем его место при осиротевшей академии. Смущённый Сильвестр отвечал уклончиво, что он желал бы поступить в преподаватели при академии, и высказал желание продолжать ещё работать для своего дальнейшего развития на поприще наук. Но ректор не удовлетворялся таким ответом, он определённее разъяснял картину будущности Сильвестра, говорил о его пострижении и о повышениях в монашестве, о высоких санах, которые он займёт со временем. Сильвестр тяготился неловкостью своего положения, прошло несколько недель с тех пор, как он вернулся в академию, а он уже потерял свой ясный вид и начинал тосковать, впадая в разлад с самим собою. Стефан ещё не возвращался, и не с кем было ему поговорить по душе. В густых аллеях сада было мрачно, преподавание ещё не начиналось, и несколько часов в день Сильвестр проводил у постели ректора по желанию больного. Расспросы его о проведённом на хуторе лете смущали Сильвестра. Он прежде привык смотреть прямо в глаза людям и чувствовал, что, скрывая теперь свою тайну, он дойдёт до лицемерия, тем более что тайна его противоречила ожиданиям всех его окружающих. При таком разладе с людьми и с собою в нём даже подымалось сомненье — не поспешил ли он, решив свою участь летом? Не перешёл ли на путь, менее почтенный? Ректор имел способность ярко представлять достоинство человека, который отрекался от земных благ ради чистоты и веры и проповедования её другим. Под влиянием его речей или вечером, стоя под сводами освещённого храма, мысли его получали новое направление, и всё свершившееся с ним в последние дни лета казалось ему ребячеством. Он выходил на улицы города, чтоб передумать всё в другой обстановке, но и на улицах встречал только толпы богомольцев, серьёзные лица монахов или бедный люд калек и нищих, и ему снова совестно было вспомнить о своём беззаботном счастье; а между тем, однако, мир казался бы ему мрачен, если бы он не знал, что были в нём люди, которые любили его! Чтоб забыть это тяжёлое раздумье, он вдался в чтение. Готовясь в преподаватели или в крайнем случае в священники, он читал историю отцов Церкви или принимался за греческий и латинский языки. Он придумал, что, готовясь в священники, не так резко отступит от положения, к которому его готовили другие. Успокоившись на этой мысли, он начал открыто высказывать своё предпочтение к положению белого духовенства; и ему легче было выдерживать длинные разговоры с ректором, который начинал между тем выздоравливать и реже вёл речь об отречении от земных благ.